Проклятый подарок Авроры - Елена Арсеньева

Эту пору жизни в Мезенске я помню до 1935 года, до того времени, как арестовали моего деда, священника, отца Игнатия Петропавловского. Моя бабушка осталась ждать исхода его дела, хотя всем понятно было, какой тут может быть исход, один он был для всех: к стенке врага народа, да и все, семью тоже, конечно, не помилуют… Ну вот. Бабушка, значит, осталась ждать своей участи, а матери моей велела ехать в семью ее мужа. Тут такая история: супруг матери, отец мой покойный, Григорьев Илья Климович, был родом из Горького, он приезжал в Мезенск в командировку и там с матушкой нашей познакомился, и они с ним друг друга полюбили. Они зарегистрировались тайно, а венчаться не стали, потому что Григорьев был из крепкой староверской семьи, хоть и атеист. Над церковниками он смеялся и как старовер, и как атеист. Ну, дед мой, конечно, был против такого брака и дочку к Григорьеву не отпустил. Илья Климович приезжал в Мезенск часто, самое малое раз в месяц, родители встречались. Так родились у них две дочки, Лизочка и я, Таня. Лизочка была старшая. Она очень любила покойного деда-священника и сама была его любимица, очень горько плакала, когда мать нас увезла, и потом не раз говорила, что арест деда — самое несправедливое на свете, что только могло произойти. Думаю, именно поэтому потом, в партизанах, она и приняла его фамилию».

На стенде находились еще три фотографии Лизы Григорьевой, сделанные до той поры, когда она стала Петропавловской. Одна — Лизе пятнадцать лет, у нее тонкая недлинная коса, которая выбивается из-под лыжной шапочки. Лиза в смешном спортивном костюме стоит на лыжах, но сразу видно, что фотография сделана не в заснеженном лесу или на горке, а в фотостудии. И лыжи, и поваленное дерево, и сугроб — не более чем антураж. А вот фотография ее класса: в 35-м году Лиза окончила школу в Мезенске и потом, видимо, сразу уехала вместе с матерью и сестрой в Горький. Да, в это время он уже был Горький, его ведь в 32-м переименовали. И еще один снимок, тоже из студии: Лиза уже взрослая девушка рядом с хорошенькой толстушкой-подростком и мальчиком лет пяти. Написано: «Лиза и Таня Григорьевы и их брат Валентин». Да, это то же самое лицо, что и на фотографии военных лет. Почему же Алекс уверяет, что произошла какая-то роковая путаница? Нет никаких сомнений, что именно эту девушку звали Лизой Петропавловской…

Хотя нет, вспомнила Алёна, суть не в том. Алекс Вернер как раз уверял, что за Лизу Петропавловскую выдавала себя совсем другая девушка. Она-то и взорвала мост.

Черт, какая глупость, что Алёна вчера ничего у него толком не спросила о той давней истории: постеснялась, время было позднее, а он все же человек, мягко говоря, немолодой, неловко его утомлять. Да и вообще, она была зациклена на этой истории с похищением журналисток. А ведь, если подумать, история, которая до сих пор жива в памяти этого немца, может быть куда более запутанной и интересной, чем попытки родственников Лизы Петропавловской «обезвредить» тех, кто может повредить увековечению памяти их «собственной» героини. Интернет навел ее кое на какие размышления, но проверить их пока не представлялось возможным.

Утром Алёна ни о чем другом не могла думать, кроме как о том, удачной ли окажется ее маскировка: все же какой-то шанс столкнуться в музее с Раей Абрамовой имелся, и Алёна по этому поводу прилизала волосы гелем и заколола их, надела очки — были у нее такие очки без диоптрий, которые придавали ей до тошноты занудный вид, — напялила мешковатый черный свитер, юбку до пят и туфли на низком каблуке. Сверху всего этого великолепия, по причине прохладного пасмурного утра, был еще напялен старый серый плащ чуть ли не до полу. В музее его пришлось сдать в гардеробную, и Алёна вздохнула с облегчением, уж очень он был страшен! Конечно, благодаря этой маскировке писательница наша, у которой вечно вились вокруг лица самые легкомысленные кудряшки на свете, носившая преимущественно обтяг, очень короткие юбки и гордившаяся тем, что всегда на каблуках, когда не в постели, преобразилась неузнаваемо. И все же она беспокоилась. И вместо того чтобы выспросить Алекса Вернера о событиях прошлого — такого больного для него прошлого! — она изображала из себя Штирлица, который готовится пойти на встречу с Мюллером. И вот теперь чувствует себя дура дурой…

— Спросите этого господина, знакомо ли ему такое имя — Елизавета Ховрина? — спросил в это время Алекс, который твердо держался образа иностранца, и Алёна перевела.

Столетов нахмурился:

— Елизавета Ховрина? Нет, я впервые слышу…

— А между тем, — резко проговорил Алекс по-русски, — именно она взорвала вот этот мост! — И он ткнул пальцем в снимок, где был изображен Мезенск до войны. Тут же висело еще одно фото — Мезенск в развалинах (1945 год, гласила подпись), и на месте очень красивого и мощного моста, перекинутого через Святугу, — какое-то временное деревянное сооружение, явно наведенное наспех.

Мезенск, 1942 год

Лиза кивнула Никите Степановичу на прощанье и спустилась с крыльца ресторана. Что делать теперь? Зайти в ломбард, сообщить старику о том, что Венцлова в «Rozige rose» не будет, а она, Лиза, там больше не работает? Или уходить сразу, без всяких объяснений? Она почему-то была убеждена, что отец Игнатий ее не отпустит. Нет, лучше забежать домой, собрать вещи, взять побольше чулок, которые можно будет менять на продукты, — и уходить с каким-нибудь невзрачным узелком, который не вызовет подозрений ни у какого патруля. И самой одеться как можно невзрачней…

Она поспешила по дорожке, отчаянно молясь о чуде. Боже, сделай так, чтобы именно сегодня, сейчас отпустили из казармы Петруся! Боже, сделай так, чтобы удалось уговорить его уйти из Мезенска! Если он станет упираться, Лиза уйдет одна… но отпустит ли ее Петрусь? Может быть, лучше ничего не говорить ему, исчезнуть молча? Но хватит ли у нее вообще сил оторваться от него?!

Лиза с ужасом ощутила, что при мысли о Петрусе слабеет, тело словно огнем опалило. Плотское томление оказалось такой страшной пыткой, какой она не знала раньше. А ведь и в самом деле — не лгала она, признаваясь Петрусю, что никогда прежде… ни с кем и никогда до него… Ах, кабы можно было остаться с ним навсегда, на всю жизнь!

Нет, не остаться. Забрать его с собой…

От этих мыслей, от противоречивых желаний у Лизы разболелась голова, а глаза то и дело заволакивало слезами. Она изнервничалась, конечно, за эти дни, вот и ударяется в слезы каждую минуту! Утирая глаза, она не заметила, как едва не сбила с ног толстую тетку в розовой косынке, увязанной на голове пресловутым тюрбаном, и заношенном розовом халате не халате, капоте не капоте — словом, в каком-то жутко грязно-розовом, жутко затрапезном одеянии. Тетка, стиснув губы, натужно толкала перед собой тачку, доверху груженную мешками и узлами. Не обращая внимания на ее визгливые проклятия, Лиза вошла во двор, взбежала на крыльцо, сунулась в свой пресловутый саквояж — и, только переворошив там все вещи, обнаружила, что ушла без ключа.

Ох уж эти проклятущие английские замки! Как же Лиза их ненавидела! Сколько раз она захлопывала их раньше, дома! Сколько раз опаздывала из-за этого в школу и институт, сколько раз ее ругала мама! Впрочем, и мама была точно такая же забывайка. Лиза отлично помнила, как дворник пытался забраться в их квартиру через балкон, чуть не упал с третьего этажа… был ужасный скандал… С тех пор мама безропотно позволяла ломать дверь всякий раз, когда ключи бывали забыты.