Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

открывать рот. Кто бы еще знал, чем мне грозит это его многозначительное «ажитация». Новый диагноз вроде «аффективного психоза»? Что со мной сделают за то, что я вспомнила о своей мечте? Да ладно, мечтаю ли я еще об учебе?

Мечтаю ли я вообще?

– Нам обоим не повредит сейчас чашка чая. Обычно я пью кофе, но Войцех считает его губительным для нервной системы и не держит запаса даже для гостей. Эгоистично с его стороны, не находите?

Растягиваю пересохшие от волнения губы. Пусть думает, что я оценила шутку.

Пока он звенит чашками в углу кабинета, пытаюсь придумать, как себя вести. Что этот доктор попытается у меня узнать? Как много я могу ему рассказать без риска снова очнуться в ремнях или испробовать на себе удары водяным хлыстом? Или он пропишет мне еще более сильное лекарство, от которого я забуду собственное имя? Есть ли у меня шанс быть понятой?

Я так ничего и не успеваю придумать, как он возвращается с двумя парящими чайными парами. Принимаю блюдце с чашкой, механически благодарю, делаю первый глоток настоя с терпковатым вкусом.

Боже, это восхитительно! Как давно я не пробовала человеческого питья, только какое‑то скотское пойло. И если, по заверениям матери, это очень приличная клиника, страшно представить, как живут люди в других.

– Магдалена, вы обмолвились, что хотите поступать в Ягеллонский университет, – возвращает меня к беседе пан Пеньковский. – Какую специальность собираетесь выбрать?

Проклинаю себя за слабость, но мне так льстит, что он говорит о моих планах в настоящем времени. Будто у меня еще есть шанс.

– Я еще не определилась, но мне нравится археология… – И вот меня уже не остановить: – Я читала все материалы о находке Трои и о других затерянных городах человечества. Мечтала об экспедициях и открытиях, ведь в мире есть так много непознанного. Я надеялась… У меня хорошие оценки по истории…

– То есть у вас хорошая память?

– Полагаю, – отвечаю осторожно, глядя не в глаза собеседника, а на донце чайной чашки, где дрейфует тонкий черный лист. – Я запоминала все уроки.

– Только уроки? В вашем деле есть записи, что вы плохо помнили некоторые события, которые вас расстраивали.

– А в моем деле есть записи, что я, вероятно, была под воздействием гипноза? – вырывается у меня.

Пан Пеньковский отклоняется и закидывает руку на спинку дивана. Он спокоен, в то время как мое нутро начинает мелко подрагивать.

– Магдалена, гипноз – явление, еще мало изученное, несмотря на то что у него уже богатая история. В том числе в криминалистике, науке о расследовании преступлений. Бывает, люди оправдывают себя и свои страшные поступки тем, что действовали под сильным, почти магическим внушением. И, как правило, их не оправдывают. Знаете почему?

– Почему, – шепчу я, пряча взгляд.

– Это недоказуемо. Прежде чем вы расскажете мне, что вас так встревожило, я скажу одну вещь. Магдалена, – он резко щелкает пальцами у меня перед лицом, – вы слушаете? Если вы полностью здоровы, вы понесете наказание за убийство. Вы это понимаете?

Покинуть это место только ради того, чтобы попасть в тюрьму? Запрокидываю голову и промакиваю уголки глаз пояском от халата. Если истерика, то только тихая, так нас учили в пансионе. Верней, нас учили, что, если мы не в силах справиться с эмоциями, следует попросить прощения и выйти из комнаты. После чего тщательно привести себя в порядок и с улыбкой вернуться к гостям. Но я не могу выйти, поэтому остается только вытирать глаза и пытаться шмыгать носом потише.

– Я все прекрасно понимаю, пан Пеньковский. Но я также понимаю, что здесь я могу потерять разум гораздо быстрее, чем за решеткой.

Доктор кивает и вынимает из нагрудного кармана портсигар. Не спрашивая разрешения, закуривает и деликатно выдыхает струйку дыма вбок. Замечает мой жадный взгляд и молча предлагает портсигар. Чиркает спичкой:

– Следите за модой? Эмансипация, феминизм?

– Мне не с руки следить за модой. – Пожимаю плечами, стряхивая пепел в блюдце. Во рту смешиваются крепкий табак и терпкий чай. Я постепенно оживаю.

Пеньковский хмыкает, точно не верит. Или просто посмеивается над словами девицы, которая корчит из себя невесть что.

– А теперь расскажите мне, Магдалена, с чего, по вашему мнению, начались проблемы?

– Какие именно?

– Вам виднее. Все, что привели вас сюда.

Сложнее вопроса мне еще не задавали.

Ловлю себя на мысли, что мечты имеют свойство сбываться извращенным образом. Особенно у меня. Все лето и осень я грезила о том, как буду в Кракове общаться с интеллектуалами и там, за чашечкой горячего напитка и папиросой, вести беседы обо всем на свете. И вот – пожалуйста! – рядом со мной профессор Ягеллонского университета, мы обсуждаем криминалистику, гипноз и… мои проблемы. Меня определенно поцеловала в лоб Фортуна.

– С самого начала?.. Что ж, пан Пеньковский…

– Штефан. Можете звать меня так.

Я давлюсь дымом, но быстро беру себя в руки. Черти б взяли такие совпадения!

– Хорошо, Штефан. Надеюсь, у вас в запасе достаточно времени. Думаю, все началось в тот день, когда пани Мельцаж – наша наставница по хореографии и гимнастике – ввела правило красной нити…

Я говорю и говорю. Остановиться сложно. Я почти не путаюсь в фактах, в последовательности событий. Дотошно описываю все образы, которыми полнилась моя голова, и связываю их с тем, что делала и говорила мне пани Новак. Как она привила мне и другим девочкам реакцию на блеск и стук.

С трудом, но мне удается сформулировать, как я видела своих мертвых одноклассниц, которые запрещали мне говорить старшим обо всем, что происходило.

Рассказываю я и о том, почему мои подозрения сначала пали на Виктора Лозинского, нашего доктора.

Штефан меня не перебивает. Сначала он просто слушает с иронической улыбкой, которую прячет в густых усах. Потом он берет со стола пана Рихтера блокнот и карандаш, начинает делать пометки. Подает мне новые папиросы. Кабинет пана Рихтера тонет в сизом дыму, в котором мне все проще воскресить девочек и наши пляски у костра в предрассветном тумане.

Когда я заканчиваю – моя реальная жизнь оборвалась в суде, где меня предварительно признали сумасшедшей, – слышно только, как доктор Пеньковский постукивает кончиком карандаша по корешку блокнота. Звук заставляет насторожиться.

– Бедное дитя… – произносит он глухо. – Вам столько пришлось пережить… Знаете, Магдалена, кажется, я знаю, как помочь вам. Но для этого мне придется немного задержаться, хоть я совсем не рассчитывал… К черту!

Он поворачивается ко мне всем телом:

– Магдалена! Я вытащу вас отсюда. И вы попадете в Ягеллонский университет, мою альма-матер. Вы мне верите?

Киваю как зачарованная, хотя в глубине души – нет, я не верю. Не верю никому, даже этому мужчине с военной выправкой, умеющему так внимательно слушать.

Меня ведут обратно по тем же пустым коридорам. Но на этот раз всему есть более приземленное объяснение: во всей клинике настало время ночного сна.

Меня покачивает от нехватки воздуха, ноги слегка заплетаются. На душе у меня царит странный покой, будто ее, беднягу, переложили с соломенной подстилки на перину.

Дверь палаты открыта, внутри посапывает новая соседка. Надо же – такая смирная, что ее даже запирать не нужно! У меня забирают халат с пояском, чтобы не вздумала удавиться, и дверь закрывается с лязгом железной щеколды, со скрежетом несмазанного замка. Коридорный свет полосами падает на пол палаты, разрезанный решеткой.

Обессилевшая, падаю на свою койку ничком. Не чувствую голода, только безумно хочется спать. От этого чувства