Я – Ангел. Часть первая: Под прикрытием - Сергей Николаевич Зеленин

Можно расслабиться и, наконец — начинать получать удовольствия от своего привилегированного положения: «сильный лидер» номенклатуре уже не нужен — напротив, он может только помешать наслаждаться жизнью.

В то время, у Вождя как-то — «вдруг, откуда ни возьмись», появился новый «любимчик» — генерал армии Булганин. С этого момента, никто не мог обратиться к Верховному, минуя его. А через несколько дней после этого назначения последовал и, приказ о расформировании «Особой армии».

В этот момент — 23 ноября 1944 года, в день — когда генерал Булганин стал решать с кем Верховному можно видеться, а с кем нет — в стране совершился никем не замеченный государственный переворот, в результате которого Сталин навсегда потерял власть.

Не… Внешне всё оставалось по старому!

«Цезарь был на месте, соратники рядом…». Однако, военноначальники, министры, партийные и государственные деятели и, даже конструкторы, которых обычно обозначают общим словом — «сталинские выдвиженцы», по одному и целыми группами стали исчезать с политического небосклона.

И, Главный маршал авиации Голованов был первым из них.

Дальше, жертвами коварных интриг стали маршал Жуков, адмирал флота Кузнецов, министр МГБ генерал Абакумов, начальник Генерального штаба генерал Штеменко, авиаконструктор Яковлев, «тот самый» Грабин… Всех этих, так не похожих друг на друга людей, объединял один факт биографии: они были замечены, оценены и выдвинуты на высокие должности по инициативе самого товарища Сталина. Вождь пристально следил за их деятельностью, никому не позволяя вмешиваться в их деятельность. До того самого «рокового» дня, эти сталинские выдвиженцы — пользовались его абсолютным доверием и, довольно часто бывая у него в Кремле или на «ближней даче» в Кунцево, докладывали о состояние дел самому «Хозяину» — минуя прочих вождей советского политического Олимпа. От них Вождь нередко узнавал то, что «соратники» считали нужным от него скрывать.

Конечно, «гибкошейным» это сильно не нравилось…

В 1948 году, Главного маршала авиации Голованова Александра Евгеньевича, сняли с должности Командующего авиацией дальнего действия АДД и, отправили учиться в Военную академию Генерального штаба. После её окончания в 1950 году, целых два года пришлось добиваться — чтоб перед самой смертью Сталина, его — маршала(!) назначили командующим 15-й гвардейским воздушно-десантным корпусом, дислоцировавшийся в Пскове.

Первый подобный случай во всей военной истории!

После смерти Сталина, кратковременный взлёт — когда лично Лаврентий Павлович Берия, как специалиста стратегической авиации пригласил Голованова к обсуждению методов использования только что созданного ядерного оружия в возможной Третьей мировой войне.

Этого ему не простили!

После очередного «подковёрного» государственного переворота и, убийства Берии и его сторонников — Голованова уволили из рядов Вооружённых Сил со смехотворной пенсией. Чтоб прожить, большой семье приходилось заниматься огородничеством на оставленной из милости даче и продавать по электричкам собранные в соседнем лесу ягоды. Написанные Александром Евгеньевичем мемуары «Дальняя бомбардировочная…», в которых он отказался упомянуть про встречу с политруком Брежневым и про полученные от него «ценные» советы, издали в сильно усечённом виде только после его смерти в 1975 году.

А, ведь благодаря им мы знаем слова Сталина, сказанные после Тегеранской конференции:

«Я знаю, что когда меня не будет — не один ушат грязи будет вылит на мою голову. Но я уверен, что ветер истории всё это развеет…».

* * *

— … Что это ты на меня так странно смотришь, товарищ Свешников? Признал во мне кого из знакомых, что ли?

Его голос вернул меня к реальности.

— Навряд ли, среди моих знакомых имелись когда-либо такие… — привстав, я показал рукой его рост от пола, — за исключением разве что — Владимира Маяковского.

Голованов, враз оживился — видать ему сильно польстило сравнение с уже довольно известным пролетарским поэтом:

— Ты знаешь Маяковского, Серафим?

С лёгкой небрежностью завсегдатая аристократических салунов, я отвечаю:

— Будучи проездом через Москву с Польского фронта, как-то совершенно случайно зашёл в кафе «Стойло Пегаса» — где тусуются футуристы и имажинисты… Пролетарские поэты, то есть. Смотрю — на сцене читает стихи какой-то «дяденька-достань-воробушка»:

' — Дней бык пег.

Медленна лет арба.

Наш бог бег.

Сердце наш барабан'.

Голованов поморщился, как от недозрело-кислого:

— А, Сергея Есенина не доводилось видеть?

— «Есенина»? Ну, а как же! Как сейчас помню — в «Доме печати» давали крохотные ломтики черного хлеба с красной икрой и воблой, кроме того — благоухающий почему-то яблоками и мятой чай, разумеется — без сахара. Сижу, слушаю литературный спор на тему: кто больше соответствует революционной действительности — футуристы или имажинисты. Вдруг, кто-то как заорёт: «Я тебя сейчас застрелю!».

Голованов сидел и слушал, развесив уши. Продолжаю вешать на них «лапшу», нагло копирайтя из одной книжки[1] про те — до изумления удивительные и «нескучные» годы:

— … Смотрю — один из посетителей, достав из кармана здоровенный «Кольт», направил его черное дуло на другого: «Молись, хам, если веруешь»!

— Он, что? Контуженный или просто взбесился — перепив?

— Да, нет… «Контуженый», это я. Этот же, впоследствии оказался Яковом Блюмкиным.

— Тот, что убил германского посла Мирбаха⁈ — ахнул Голованов.

— Тот самый… — согласно киваю, — а «взбесился» он оттого, что этот артист шторой свои ботинки вытер: «При социалистической революции хамов надо убивать! — кричит Блюмкин, обрызгивая нас слюнями, — иначе ничего не выйдет. Революция погибнет…».

Делаю трагическую паузу, зловеще вращая глазами и затем:

— … И, убил бы и, поделом — если бы не один блондин и я, не повисли б у него на руках.

— А при чём здесь Есенин?

— Так этот «блондин» и был — Сергей Есенин! Он отобрал у Блюмкина пистолет и сказал: «Ты, что — опупел Яшка⁈ Пусть твоя пушка успокоится у меня в кармане». А тот ему: «Отдай, Сережа, отдай! Я без револьвера, как без сердца».

— Они, что — друзья?

— Яков Блюмкин для всех поэтов — друг! Говорят, Николая Гумилёва… — понижаю звук до громкого шёпота, — ну, того — питерского поэта, он водил в ЧК — показывать «как расстреливают». По его же просьбе…

— Правда, что ли?

За этим вопросом стояло: «Ну и порядки у них в столице!».

— Так среди «бомонда» говорят — сам при этом не присутствовал, врать не буду. Но, Гумилёв ему свои стихи посвятил:

'Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи…'.

Голованов, задумчиво говорит:

— Значит, что-то такое между ними было… И, чем эта история закончилась?

— Да. Нормально всё! Когда