Маленькая рыбка. История моей жизни  - Лиза Бреннан-Джобс

Несколько дней спустя ко мне в комнату зашел отец. Он был явно расстроен, стал ходить взад-вперед.

– В чем дело? – спросила я. – Что случилось?

– В жизни важно только то, – сказал он, – что ты делаешь собственными руками.

– Я не понимаю, – ответила я.

– Этот орнитологический поход, – сказал он. – И все в таком роде.

Что он имел в виду? Поход казался невинным: мы шли крадучись, задрав головы, с биноклями в руках, пытаясь распознать, откуда доносились трели.

– Все это ничего не значит. Оно ненастоящее.

– Знаю, – весомо ответила я, хотя ничего такого не знала. Впоследствии я поняла, что нас пригласили в поход в надежде, что отец или Лорен сделают пожертвование Одюбоновскому обществу, и это не давало отцу покоя.

Мне не хотелось быть его совестью – той, кому он поверяет свои тревоги, когда все идет не так, на кого примеряет более строгую систему ценностей. Я была чем-то вроде старой зернистой фотографии, сделанной еще до того, как он, выражаясь словами мамы, «потерял себя». Снимок покрылся пылью, но иногда он вынимал его, стирал пыль и вглядывался – а потом убирал и забывал о нем.

– Людям, которые не родились здесь, – он имел в виду Калифорнию, – не понять этого.

Время от времени, когда я готовилась выйти из дома, Лорен тайком от него передавала мне двадцатидолларовую купюру. И говорила, какая я сегодня красивая.

Однажды я спросила отца, жертвовал ли он на благотворительность. В ответ он огрызнулся, сказав, что это «не мое дело». Лорен как-то купила племяннице бархатное платье, расплатившись его карточкой, и из этого вышел скандал – он громко зачитывал цифры из чека на кухне. Я предполагала, что его прижимистость отчасти была виной тому, что в доме не хватало мебели, что у Рида не было няни, которая постоянно помогала бы с ним, что домработница приходила изредка. Возможно, я была неправа. В продуктовых магазинах, когда мы бывали в Gap и в ресторанах он громко подсчитывал, что сколько стоит и что может позволить себе обычная семья. Если цены были слишком высокими, он приходил в негодование и отказывался платить. А мне хотелось, чтобы он признал, что не такой, как все, и тратил без оглядки. Я слышала и о его щедрости: он купил Тине «Альфа Ромео», а Лорен – «БМВ». Он также погасил ссуду за ее обучение. Мне казалось, что жадничал он, только когда речь заходила обо мне, и отказывался купить мне еще пару джинсов, или мебель, или починить отопление. Со всеми остальными он был щедр. Сложно было понять, почему человек, у которого столько денег, создает вокруг себя атмосферу скудности, почему не осыпает нас ими.

Помимо «Порше» у отца был большой серебристый «Мерседес». Я прозвала его Маленьким Государством.

– Почему Маленькое Государство? – спросил отец.

– Потому что он размером с маленькое государство, достаточно тяжелый, чтобы раздавить его, и достаточно дорогой, чтобы целый год кормить его население, – ответила я.

Это была шутка, но мне также хотелось задеть его – указать, как много он тратит на себя, заставить покопаться к себе, быть с собой честным.

– Маленькое Государство, – сказал он, посмеиваясь. – И правда смешно, Лиз.

Как-то раз, проходя мимо меня в коридоре, отец сказал:

– Знаешь, у каждой моей новой девушки были более сложные отношения с отцом, чем у предыдущей.

Я не знала, зачем он это сказал и какой я должна была сделать вывод.

Большинство знакомых мне женщин, как и я, росли без отца: отцы бросали их, умирали, разводились с их матерями. Отсутствие отца не было чем-то уникальным или значимым. Значимость моего отца была в другом. Вместо того чтобы растить меня, он изобретал машины, которые изменили мир; он был богатым, знаменитым, вращался в обществе, курил травку и после катался по югу Франции с миллиардером по фамилии Пигоцци, крутил роман с Джоан Баэз. Никто бы не подумал: «Этот парень должен был вместо всего этого заниматься воспитанием дочери». Какой абсурд. Как бы мне ни было горько оттого, что его так долго не было рядом, и как бы остро я ни чувствовала эту горечь, я подавляла ее в себе, не давала полностью осознать ее: я неправа, я эгоистка, я пустое место. Я так привыкла считать чем-то неважным мое отношение к нему, его отношение ко мне и вообще отношения отцов и детей в целом, что не отдавала себе в том отчета, эта позиция стала для меня такой же естественной, как воздух.

И только недавно, когда мне позвонил один друг – старше меня, отец взрослой дочки – и рассказал о ее помолвке, я кое-что поняла. Его дочь и ее жених пришли сообщить ему эту новость, и он, к собственному удивлению, разрыдался.

– Почему ты заплакал? – спросила я.

– Просто с тех пор как она родилась, я – мы с женой – должны были оберегать ее и заботиться о ней, – ответил он. – И я понял, что теперь это долг кого-то другого. Я больше не на передовой, не главный человек в ее жизни.

После этого разговора я стала подозревать, что недооценила то, что упустила, что упустил мой отец. Живя с ним, я пыталась высказать это на бытовом языке – языке посудомоечных машин, диванов и велосипедов, сводя цену его отсутствия к цене вещей. Я чувствовала, что мне не додали каких-то пустяков, и это чувство не уходило, от него больно было в груди. На самом же деле это было нечто большее, целая Вселенная, и я нутром почувствовала это во время того телефонного разговора: между нами не было той любви, той потребности заботиться друг о друге, какие бывают только между отцом и ребенком.

Когда я читала, я не чувствовала себя одинокой и не пыталась посмотреть на себя со стороны. Меня полностью поглощал сюжет. Я читала несколько книг одновременно, попеременно, чтобы закончить их все разом – чтобы несколько развязок сразу прогремели для меня, как удар тарелок в конце музыкальной композиции. Но отложив книгу, я снова чувствовала одиночество, как будто распахивалось настежь окно.

Тот же столяр, что сделал пеленальный столик для брата, установил и книжные полки в отцовском кабинете – каждый отполированный брусок плотно прилегал к стене из беленого кирпича, со всеми ее неровностями и выемками. Иногда по ночам, когда отец уходил спать, я забиралась в кабинет и сидела за его книгами, включая биографию Исаму Ногути, «Взлет и падение Третьего рейха» и «Автобиографию йога». На столе рядом с компьютером NeXT стояла коробка, а в ней 12 новых черных ручек Uni-ball. Он всегда пользовался только этими ручками, одну он носил в кармане. Я взяла три. Пока все в доме спали, я сидела на ковре в его кабинете и читала с ручкой в руке. В такие моменты меня охватывало ощущение свободы и изобилия: любые книги, какие захочу, ручки, никто не придирался ко мне и не ходил за мной по пятам.

Примерно тогда я прочла «Фрэнни и Зуи» Сэлинджера. Книга была в мягком матово-белом переплете, заголовок был набран черным, переднюю обложку украшали две цветные полоски. Я зачитала ее буквально до дыр: она истрепалась, к обложке пристала грязь от моих рук и из рюкзака. Поезда, холодные перроны, пальто, студенческие общежития, забегаловки, выпивка – действие происходило на Восточном побережье, в Гарварде из Лиги плюща – это была другая планета, другой уровень. Неужто это все и вправду существовало? Я сомневалась в этом. Персонажи использовали незнакомые мне слова, короткие и гладкие. И все равно мне хотелось быть Фрэнни. Она была почти как живая. Сыпала словечками вроде «именно», «дивно», «обожаю». Поезда скрывались под номерами: 10:52. Они прибывали к холодным платформам, где ждали пассажиры, выдыхавшие белые облака пара. Чтобы не замерзнуть, люди наряжались в пальто, непромокаемые плащи на теплых подкладках, шубы из енота.