Маленькая рыбка. История моей жизни  - Лиза Бреннан-Джобс

Вскоре я стала переезжать куда реже – оставалась у мамы не на одну неделю, а на две, потом на месяц, потом два месяца.

* * *

– Я бы хотела дольше оставаться у мамы, – сказала я отцу в конце летних каникул, перед началом второго года в старшей школе. – Может быть, половину времени.

Из-за того, что родители никогда не были женаты и потому не разводились, официального договора о том, с кем я должна жить, не существовало. И теперь, когда прошли полгода нашей разлуки, я сочла, что могу сама решать, у кого оставаться. Отец этому не слишком обрадовался, но и возражать не стал. Однако он отказался перевозить меня и вещи из дома в дом и несколько дней до и после переезда был со мной подчеркнуто холоден.

В первые два дня мама дарила мне столько теплоты, что она лилась через край, доходила до приторности: она ходила за мной по пятам, во всем потакала, готовила для меня, поливая все непомерным, как я недавно выяснила, количеством растительного масла, намазывала тосты щедрым слоем сливочного. Я чувствовала собственное превосходство. Я знала то, чего она не знала. Была более утонченной, больше понимала в эстетике, чем она. Она касалась моих волос и приходила сказать спокойной ночи, хотя я давно научилась обходиться без этого. Меня раздражала ее уязвимость, ее потребность во мне, в моем присутствии, даже если я говорила, что хотела побыть одна. Меня раздражало, что я связана с ней родством, что из-за нее я не могу стать своей в другом доме. Ее любовь казалась мне спонтанной, хаотичной. Я чувствовала, что она пыталась мне угодить, и из-за того меньше заботилась о ней.

Мне хотелось быть кем-то другим – высокой блондинкой, красивой, достойной. Но она, казалось, любила меня такой, какой я была. Я нравилась ей такой, какая была. Я засомневалась, что у нее был вкус.

Я надеялась, она не заметит, что я ее осуждаю. Я прикусывала язык и говорила раздраженно и снисходительно, жалея ее за странности и обожание.

А потом мы ссорились: она плакала и говорила, как ей больно, как плохо я с ней обращаюсь, и я снова видела в ней человека, моя броня опадала, я смотрела на нее другими глазами и снова чувствовала, как мы были близки. Каждый раз все повторялось по одному и тому же сценарию, и мы ничего не могли с этим поделать.

– Стив меня не любит, – сказала я ей. – Я родилась слишком рано.

Мы сидели на ступеньках у двери, что вела в сад, и ели ложками половинку дыни.

– Он тебя любит, – ответила она. – Он просто этого не знает. Ты… ты – то, что для него важно.

От ее слов у меня внутри все расцвело.

– Он знает, – сказала она, – всегда знал, он просто не в ладу с самим собой. Не знает своего сердца, потому что забыл его.

Я не была ничем, я была чем-то. Вспомнила, как он спрашивал меня о Тине: он не знал, чем владеет, пока этого не стало, – то же было и здесь. Он использовал меня, чтобы разузнать о ней, а после отыщет кого-то еще, чтобы разузнать обо мне. И так далее, и так далее. Его трагедия была в том, что он не мог провести прямую между двумя точками.

– Лучше делать плохо свою работу, чем хорошо – чужую, – рассуждала она.

Это было из индуизма.

– Есть у матери, есть у отца, но благослови, Боже, ребенка, у кого есть что-то свое, – а вот это было не из индуизма, а из старой песни.

На ее столе лежала пачка бумаг – документы о банкротстве. Я почти ничего об этом не знала. На заднем сидении ее машины я заметила мужскую толстовку.

– Просто друг, – сообщила она.

Она отодвигала свою личную жизнь в сторону, когда я ее навещала. Позже я узнала, что она встречалась и затем рассталась с математиком, а потом ей стал нравиться специалист по программному обеспечению из Бронкса, с которым она вместе ходила на йогу и у которого был черный пояс по карате. Но она сомневалась, что он вообще ее замечал. По четвергам после занятий посетители курсов ходили есть пиццу и салаты в «Виколо» на Юниверсити-авеню.

Каждый раз, когда приходила пора уезжать от мамы, я чувствовала, будто какая-то часть меня – может быть, душа – поднимается, стряхивает защитную оболочку; я снова ощущала вокруг себя ее присутствие – спокойствие, уверенность и тепло. Когда маме нужно было съездить по делам, не имеющим отношения ко мне – в магазин для художников или за продуктами, – я ехала с ней, просто чтобы быть рядом.

♦

Когда я жила у отца, я сидела еще и с трехлетним сынишкой соседей. Они жили в квартале от нас, на Уэверли-стрит – в светло-голубом двухэтажном доме, крытом кровельной дранкой. На заднем дворе за белым забором повсюду были разбросаны роботы и машинки. И муж, и жена – Кевин и Дороти – были юристами. Я каждый раз с нетерпением ждала, когда буду есть крекеры, печенье и соевый сыр – продукты, которых в отцовском доме не держали, – и читать в кресле под лампой.

Мы познакомились как-то в выходной, когда гуляли по округе с отцом и спящим братом. Отец окликнул с тротуара Кевина, который возился с машиной в открытом гараже, как делал когда-то и отец отца, Пол. Кевин был похож на представителя иной породы людей – честных и прямолинейных. Отец и Кевин подружились, стали вместе прогуливаться в нашем районе. Иногда мы заходили к ним в гости и вместе сидели во дворе. Кевин ездил на «Моргане» – черном, отполированном до блеска, с длинным передом, увенчанным полукруглой решеткой радиатора, блестящей, хромированной выхлопной трубой и тонкой красной полоской сбоку.

Кевин с Дороти как будто прониклись ко мне и переплачивали за мои услуги. Как-то раз в субботу они пригласили меня поехать с ними к океану, и мы отправились вверх по извилистой дороге, устланной солнечными бликами, мимо просвета, откуда открывался вид на город, мимо ресторанчика «У Элис», где остановился поесть целый кортеж мотоциклистов. И дальше, к пляжу – по дороге, петлявшей между холмов.

Дороти одолжила мне шарф, чтобы я прикрыла голову, а Кевин – ветровку.

– Как там у вас дела? – Кевин силился перекричать рев мотора и шум ветра.

Он имел в виду дела в доме отца.

– Все хорошо, – ответила я. – Может быть, только немножко холодно.

– Холодно? – крикнул он.

– Внизу нет отопления, – заорала я, перекрикивая ветер.

– Что?

– Он отказывается его чинить, – мы остановились у дорожного знака на вершине холма. – Мне каждый вечер приходится мыть посуду, а у них нет отопления внизу. И посудомоечной машины. То есть она сломана.

– Почему они не купят новую?

– Не знаю.

Перемены произошли, когда я была в выпускном классе. Устав мыть посуду руками, я решила вызвать мастера, чтобы тот починил старую посудомоечную машину. Он взял с меня 40 долларов, работа заняла 10 минут: всего лишь пришла в негодность резиновая прокладка. Когда я рассказала отцу, что старая коричневая машина снова работала, он нахмурился. Через неделю – к тому моменту я провела у раковины на кухне не меньше сотни вечеров – у нас появилась новая посудомоечная машина Miele.