Любовники смерти - Джон Коннолли

Я сел напротив Эпштейна, но повернулся так, чтобы у меня за спиной тоже была стена и чтобы видеть дверь.

– Могли бы предупредить меня, что вы теперь персона нон грата в Оренсанц-центре, – сказал я.

– Мог бы, но это была бы неправда, – ответил Эпштейн. – Было принято решение при полной взаимности. Слишком много людей проходят через его двери. Это не честно и не мудро – подвергать их опасности. Прошу прощения, что заставил вас ждать, но для этого была причина: мы наблюдали за улицей.

– И что-нибудь заметили?

Глаза Эпштейна блеснули.

– Нет, но если бы мы рискнули заглянуть поглубже в тень, то что-то или кто-то мог заметить нас. Подозреваю, что вы пришли не один. Я прав?

– Луис рядом.

– Загадочный Луис. Хорошо иметь таких друзей, но плохо иметь в них нужду.

Женщина принесла еду и поставила нам на стол: баба гануш с маленькими кусочками хлеба пита, букерас и цыпленок, сваренный с уксусом, оливками, изюмом и чесноком, и немного кус-куса с краю. Эпштейн жестом предложил угощаться, но я не стал есть.

– В чем дело? – спросил он.

– Насчет Оренсанц-центра. Я все-таки не думаю, что вы в таких уж хороших отношениях.

– В самом деле?

– У вас нет конгрегации. Вы не учите. Вы разъезжаете повсюду, по меньшей мере с одним вооруженным охранником. Сегодня их двое. И еще вы кое-что мне сказали, давно-давно. Мы разговаривали, и вы воскликнули: «Господи Иисусе!» Все это показалось мне не очень подобающим для ортодоксального еврея. Не могу удержаться от чувства, что вы таки заслужили небольшое порицание.

– Ортодоксального? – он рассмеялся. – Нет, я самый неортодоксальный еврей, но все же еврей. Вот вы католик, мистер Паркер…

– Плохой католик, – поправил я.

– Я не в состоянии делать такие суждения. И все же я знаю, что есть разные степени католичества. Боюсь, что в иудаизме степеней еще больше. Моя туманнее большинства, и иногда я задумываюсь, не провел ли слишком долгое время в отрыве от моего народа. Я ловлю себя на том, что говорю слова, которые не должен употреблять, мои оговорки озадачивают меня, и, хуже того, забавные сомнения не забавляют меня. Поэтому, возможно, будет правильно сказать, что я покинул Оренсанц, не дожидаясь, пока меня попросят об этом. Теперь вам удобнее? – Он снова сделал жест в сторону еды. – А теперь ешьте. Это вкусно. И наша хозяйка обидится, если вы не попробуете, что она приготовила.

Я назначил встречу с Эпштейном не для того, чтобы играть в семантические игры или брать пробы местной кухни, но он умел манипулировать беседой к собственному удовлетворению, и я был в невыгодном положении с того момента, как пошел сюда на встречу с ним. И все же у меня не было выбора. Я не мог представить себе, что Эпштейн или его телохранители допустят другую обстановку.

Поэтому я взялся за еду. И вежливо поинтересовался о здоровье самого Эпштейна и его семьи. Он спросил про Сэм и Рэйчел, но не стал совать нос в нашу домашнюю ситуацию. Подозреваю, он прекрасно знал, что мы с Рэйчел больше не живем вместе. Фактически я теперь поверил, что в моей жизни осталось мало такого, о чем бы Эпштейн не знал, и так было всегда, с того самого момента, как мой отец пришел к нему со знаком, найденным на человеке, погибшем под колесами грузовика, и чья спутница впоследствии убила мою родную мать.

Когда мы доели, на столе появилась пахлава. Мне предложили кофе, и я принял предложение. Когда я добавил в него молока, Эпштейн вздохнул:

– Какая роскошь – быть в состоянии наслаждаться кофе с молоком сразу после еды.

– Вам придется простить мое невежество…

– Один из законов кашрута: запрещается есть молочные продукты в течение шести часов после потребления мяса. Исход: «Не вари козленка в молоке матери его». Видите, я более ортодоксален, чем вы могли подумать.

Женщина маячила рядом, дожидаясь. Я поблагодарил ее за любезность и за еду. Сам того не заметив, я съел больше, чем намеревался. На этот раз она улыбнулась, но ничего не сказала. Эпштейн сделал незаметный жест левой рукой, и она удалилась.

– Она глухонемая, – сказал он, когда она отвернулась. – Читает по губам, но по нашим не прочтет.

Я взглянул на нее. Ее лицо было повернуто от нас, и она, склонив голову, рассматривала газету.

Теперь, когда настало время поговорить с раввином начистоту, я почувствовал, что моя злоба на него рассеялась. Он так долго скрывал столь многое, как и Джимми, но для того были причины.

– Я знаю, что вы задавали вопросы, – сказал Эпштейн. – И знаю, что получили некоторые ответы.

Когда я заговорил, мне показалось, что мой голос звучит, как у нахального подростка:

– Вы должны были мне все рассказать при первой же встрече.

– Почему? Потому что сейчас вы считаете, что имели право это знать?

– У меня был отец и две матери. Все они, каждый по-своему, умерли ради меня.

– И вот именно поэтому вам нельзя было все рассказывать, – сказал Эпштейн. – Что бы вы сделали? Когда мы встретились, вы были разъяренным ожесточенным человеком, поглощенным своим горем и жаждущим мести. На ваше благоразумие нельзя было положиться. Некоторые говорят, что и сейчас нельзя. И помните, мистер Паркер: когда мы впервые встретились, у меня пропал сын. Мои заботы были о нем, а не о вас. Боль и горе – не ваша исключительная прерогатива.

И все же вы правы. Надо было вам рассказать все раньше, но, возможно, вы выбрали время, подходящее для вас. Вы сами решили, когда начать расспросы, что и привело вас сюда. На некоторые вопросы вы уже получили ответы. Я постараюсь справиться с остальными.

Теперь, когда время пришло, я не знал, с чего начать.

– Что вам известно о Каролине Карр?

– Почти ничего. Она приехала из нынешнего пригорода Хартфорда в штате Коннектикут. Ее отец умер, когда ей было шесть лет, а мать – когда девятнадцать. У нее не осталось никого из родственников. Чтобы все про тебя забыли и никто не беспокоил, лучше и не придумаешь.

– Но про нее не забыли. Ведь кто-то ее разыскивал.

– Похоже на то. Ее мать погибла при пожаре в доме. Последующее расследование показало, что пожар мог быть устроен намеренно.

– Мог быть?

– На дне мусорной корзины была непотушенная сигарета, заваленная бумагой, а газовая плита была не выключена до конца. Это могло быть несчастное стечение обстоятельств, но ни Каролина, ни ее мать не курили.

– Гость?

– Если верить Каролине, в тот вечер никто к ним не приходил. К ее матери иногда приходили джентльмены, но в ночь, когда она умерла, в доме ночевали только она и Каролина. Ее мать пила. Когда начался пожар, она спала на кушетке и, вероятно, умерла еще до того, как до нее добрался огонь. Каролина спаслась, выбравшись через окно верхнего этажа. Когда мы встретились, она сказала, что видела каких-то двоих, наблюдающих за горящим домом из-под деревьев, мужчину и женщину. Они держались за руки. Но к этому времени кто-то поднял тревогу, соседи бросились на помощь, и подъезжали пожарные машины. Ее главной тревогой была ее мать, но первый этаж уже полыхал. Когда она снова вспомнила про тех мужчину и женщину, они уже исчезли.