Дети декабря - Платон Беседин

Я возвращался из школы, класс третий, наверное, на ходу листая «Тайну шепчущей мумии», её собирались разгадать толстяк Юпитер Джонс, здоровяк Питер Креншоу и некий Боб (уже не помню ни его фамилии, ни описания, но значился он как архивариус). В арке у подъезда я наткнулся на кровавый след. Он вёл к лифту, обрывался у раздвижных дверей. Мне было девять, я, распалённый чтением, представлял себя юным сыщиком и впервые видел нечто похожее на последствия реального преступления. Возможность настоящего дела, а не сомнительных фантазий во время шатаний по пустырям и свалкам, засияла передо мной. Я пошёл по кровавому следу.

Он петлял через соседние дворы, густо засаженные деревьями софоры, – в знойное июльское пекло здесь спасались под тенью мамаши с колясками, а засушливой осенью, переругиваясь и кряхтя, собирали плоды, дабы настаивать их на спирту, пенсионеры, – и кончался у гастронома «Ахтиар». Чуть ниже, в подвальчике, открыли пивную, и мне, как матёрому сыщику, казалось, что кровавый след должен обрываться именно там – пьяная драка, разборка, нож; кто-то не сдержался, кто-то не рассчитал, – но нет: последние капли алели у боковой витрины. Я покрутился вокруг, надеясь что-нибудь выведать, уяснить, но в гастрономе мельтешили люди, а дома ждала бабушка, нервничавшая, когда я опаздывал из школы более чем на полчаса. Пришлось возвращаться.

Вечером я узнал, что нашего соседа, «непутёвого Витьку», подрезали. Он попал в реанимацию. А уже следующим утром я рапортовал его жене о вчерашнем расследовании. Она, всегда ходившая в аккуратном платочке, слушала меня, ликовавшего, гордого, а вечером нас с мамой, возвращавшихся домой, на подходе перехватила испуганная бабушка: «Там милиционер пришёл, внука спрашивает! Говорит, знает он, кто Витьку зарезал…»

Мама отреагировала как всегда спокойно:

– Во-первых, Амалия Степановна, – свекровь она называла только по имени-отчеству, – Виктор живой, его не зарезали, во-вторых, давайте я сама поговорю с милиционером, а вы побудете с внуком… Журнал ему, что ли, купите…

И мы с бабушкой побрели на остановку, к облупившемуся ларьку «Союзпечати», царству свинца, типографской краски и пахучей дряни вроде дустового мыла и одеколона «Тройной».

Не знаю, что мама сказала милиционеру – возможно, что я слишком мал, разыгралось воображение, – но больше ко мне из правоохранительных органов не приходили и детские детективы родители не покупали.

С тех пор, так я думаю, во мне проросло тоскливое недоверие к милиции, колкая настороженность из серии «лучше не связываться». Хотя в основе, наверное, гнездился даже не случай с подрезанным Витькой Гришиным (он, к слову, тогда умер), а образ из детства, когда взрослые, покачивая головой или цокая языком, стращали: «Будешь плохо себя вести – придёт дядя милиционер, заберёт тебя». И человек в форме представлялся едва ли не Вихрем-похитителем.

Наткнувшись на окровавленного мужика, я вновь испытал страх милиции, разволновался. Сообщить о преступлении значит пойти свидетелем, а там, при существующей системе, и до подозреваемого недалеко. Но сбежать? Какая подлость! Нет, надо тормознуть машину, объяснить ситуацию, пусть вызовут полицию или «скорую».

Перемахнув через бестолково подстриженный кустарник, жмусь к дороге. Взмахиваю рукой, словно такси ловлю. Три или четыре машины проносятся мимо. Отчаиваюсь, хожу, как припадочный, топча и без того неубедительную жухлую траву. Оборачиваюсь, надеясь, что мужик встанет, но он бездвижен.

Наконец тормозит чёрная «Волга». На таких, с личными водителями, по Севастополю часто ездят офицеры из штаба флота. Окошко опускается, из него выглядывает курносая, почти мальчишеская физиономия.

– Да?

– Там вон, – я взмахиваю отяжелевшей рукой, – труп, и надо…

– Что? – физиономия куксится.

– Там труп, похоже. У меня телефон сел. Надо в «скорую» позвонить. Или ментам, я не знаю… – скороговоркой выдаю я.

– Ты чо, мужик, два часа ночи, ты чо… – лепечет физиономия, и чёрная «Волга» повторяет маршрут предыдущих машин.

Два часа ночи! Как же долго я скитался! Жена наверняка проснулась. Увидела, что меня нет, разволновалась.

Семейные переживания заслоняют мысли об окровавленном мужике, но в то же время отрезвляют, заставляют мыслить логично, связно.

Здравствуйте, извините, два часа ночи, у меня труп! Можете выйти, убедиться сами! Не хотите? Тогда дайте телефон позвонить! Или позвоните сами, вызовите полицию!

Да уж, есть ли шансы на помощь после такого? Хотя последняя фраза ещё более или менее нормальна. Но кто остановится? Когда одна болезненная подозрительность кругом.

Необходимо позвонить. В «скорую» или полицию. Назвать место и уйти, не дожидаясь приезда сирен и мигалок.

А вдруг не приедут?… Ну и что? Зато совесть чиста. Сделал что должен – и будь что будет. Тем более, если дома – грудная дочь. Главное – дозвониться.

Пробую оживить чёрный кирпичик Nokia – всё равно что у булыжника просить подаяния. Надо идти на площадь Суворова, искать людей. По-другому – никак.

Обернувшись на мужика, убедившись, что он на месте, спешу наверх. Машины издевательски проносятся мимо, наваливаясь и отпуская шумом; стараюсь не обращать на них, бесполезных, внимания.

Ближе к площади Суворова на противоположной стороне дороги появляются двухэтажные здания. В редких окнах горит свет. Перебегаю через дорогу, бреду вдоль зданий. У большинства подъездов висят таблички – здесь административная вотчина. Удивляет одна, рождающая пряный ретровосторг: «Детская морская флотилия имени адмирала Кузнецова». По правую сторону здания асфальтированная дорожка уходит в освещённый дворик, внутри которого, за увитой виноградными лозами решёткой замечаю выкрашенные в чёрно-белые цвета торпеды и глубинные бомбы.

Жилых домов – только два. На первом этаже дальнего от меня из-под белых створок жалюзи пробивается свет. Думаю постучать в окно, прикидываю реакцию. В подъезд всё равно не попасть, везде домофоны. Прогнозы мои неутешительны, но воспоминания о кровавом пятне на асфальте всё же заставляют приложиться к стеклу костяшками пальцев. Сначала пугливо, деликатно, потом злее, настойчивее. Внутри, кажется, лает собака. Обрываю стук. Свет горит, собака лает, но никто не показывается.

Глупая затея, тщетная! Кто распахнёт окно в такое время? А если и распахнёт, то захочет ли связываться? Нет, нужно бежать дальше.

Площадь Суворова, и без того крохотная, в ночной судороге кажется ещё меньше, замкнутая домами с маскаронами в виде львиных морд и кленовыми великанами Комсомольского сквера, у входа в который на бетонных пьедесталах высятся две амфоры, украшенные якорями, а дальше в лунном свете белеет ротонда, откуда открывается эпический вид на Южную бухту. Сколько коктебельского коньяка выпито здесь, сколько местных и заезжих девиц перецеловано!

Справа от памятника Суворову на Центральный холм взбирается крутая – кошмар астматиков и сердечников – лестница, а вот левее вроде бы есть круглосуточный магазинчик. Надо идти туда, просить о помощи.