Матрица войны - Александр Проханов

В небе, за плотным сырым туманом, сияла лазурь, в ней горело высокое жаркое Солнце. Но уже приближалась Луна. Гравитация белой холодной планеты сливалась с силой притяжения огромного светила. Силовые линии скручивались, напрягались, тянулись к земле, стаскивая ее с орбиты, замедляя ее бег, выдавливая из невидимой лунки, куда ее закатили при сотворении мира. И земля сотрясалась, упиралась о невидимый уступ Вселенной, и ее жидкое ядро плескалось, как желток в яйце.

– Ты чувствуешь? – Даша сжала его руку. – Слышишь, как трясет?

Мировая вода надавила на берега рек и морей, как в наклоненном тазу. Напряглась и дала трещину земная кора, а вместе с ней фундаменты зданий, склепы старых могил, корни лесных деревьев, и дождевые черви, испуганные трясением земли, полезли наружу.

– Слышишь? – повторила она.

Он слышал, как стали захлебываться моторы машин и турбины самолетов, замигали и погасли компьютеры, отключилась система управления атомной станции, командир ракетного расчета на подземном командном пункте вдруг лишился сознания, и повсюду: на заводах и в гарнизонах, в лабораториях и секретных хранилищах – замигали красные лампы и тревожно взревели сирены. Он увидел, как на газоне, где росли сочные, усыпанные бутонами георгины, вдруг мгновенно раскрылся огненный красный цветок. И он почувствовал звериный страх, будто в нем проснулся ящер каменноугольных лесов.

– Господи! – громко, с плачущими придыханиями воскликнула богомольного вида женщина в белом платке. – Не суди мя, Господи, по грехам моим, а суди мя, Господи, по милосердию Твоему!.. Прими мя, Господи, во царствие Твое!..

– Да брось ты, мать, причитать! Один обман, никакого затмения! Лучше б в Тушине самолеты пошел смотреть! – Хмельной детина храбрился, глотал из горла, но был бледен, его пьяные глаза трусливо бегали, словно искали нору, куда можно будет нырнуть.

– Солнце, брат мой, жена моя, повелитель Ра! Пощади Москву! Пощади Расею! Мы с тобой, Ра, радуемся, роднимся, зарождаемся, радеем! – Мужчина, похожий на языческого Леля, с седоватыми кудрями, перетянутыми золотым обручем, воздел руки к моросящему небу, словно хотел пробиться сквозь туман, принять на ладони огненное солнечное яблоко.

– Давай, рвани эту долбаную Москву! – наливался свирепой яростью жилистый мужик в поношенной форме железнодорожника. – Полей ее напалмом, а потом негашенкой! – И его скуластое щербатое лицо дергалось гримасами ненависти.

Худосочную женщину в старушечьем облачении, похожую на нищенку, трясло. Худые руки ее ходили ходуном. Цепкими пальцами она хватала себя за волосы, плечи, грудь и живот, словно ощипывала себя самое, как птицу, выдергивала пучки перьев. Каждый щипок причинял ей невероятную боль, и казалось, под пальцами у нее, на месте выдранного оперения, появляется пупырчатая куриная кожа.

– Боже мой! – тоскуя, сказала Даша. Он обнял ее за плечи, безуспешно стараясь увлечь из толпы.

Стало заметно темнеть. Все было укутано сырой непроглядной пеленой, но он, словно открывшимся во лбу третьим глазом, прозревал сквозь облака.

Белое плещущее солнце, в котором, как в мартене, вскипают завитки и туманные волны, гуляют розовые тени, будто пенка в варенье. На этот плавающий, с жидкими краями круг надвигается черная кромка. Срезает слепящее солнце, словно в него вторгается режущий инструмент. Но срез не округлый, а прямой, будто солнце уходит за огромную непроглядную стену. Меньше круга, больше черной стены. В окружность солнца, словно во Вселенной доказывается геометрическая теорема, вписывается черный квадрат, непроницаемый в своей середине, охваченный по периметру ослепительными обрезками солнца. «Черный квадрат» Малевича нарисован в центре неба. От него в четыре стороны начинают расходится ядовито-зеленые огненные столпы, словно в солнце сгорает медь. Концы столпов мохнатые, желто-красные, как павлиньи перья. Огромный зеленый крест, разлохмаченный по концам, с черной квадратной сердцевиной, врезан в небо. Подобие иконы, где обнаруживается истинное устройство Вселенной – огромное пустое распятие, вокруг которого вращаются звезды, кружат светила и луны, зависают хвосты комет. И жутко смотреть на то, как разбегаются от распятия в бесконечность пурпурные облачка. Жутко от того, что распятие пустое. Что концы его мохнатые, как отрезанные павлиньи хвосты. И в центре вместо Спаса, вместо дивного лика, находится черный глухой квадрат. Жестокая заслонка, затмевающая истину.

Белосельцев услышал крик, близкий, истошный, как кричат роженицы, когда сквозь них продирается плод. Молодая, напоминавшая нищенку женщина упала и билась, издавая звериный рык. Глаза ее дико выпучились, словно у глубоководной, поднятой на поверхность рыбы. Рот, уродливый, нечеловеческий, похожий на разодранную пасть, обнажил длинные, заточенные резцы. И сквозь эти резцы и вывернутые губы, вслед за криком, валила розовая пена, как из огнетушителя, булькающая кровавая сукровь.

Вслед за ней в разных местах толпы вскрикнули похожие, страдающие голоса, словно шли массовые роды и младенцами были мохнатые, остромордые существа, выпадающие в густой слизи на газоны и дорожки. От этих жутких новорожденных врассыпную побежала толпа. Роняла зонты, шляпы, теряла фотокамеры и сумочки, оглашала Поклонную гору стенанием и визгом. Неизвестно кто, по чьему наущению включил свет в фонтанах, и они в сумерках, под моросящим дождем ударили кровавыми бурунами.

Белосельцев испытал ужас. Из земли, пробитой во многих местах, хлестала кровь. Триумфальная арка качалась, словно из нее рвались на свободу античные воины, вмурованные колесницы и кони. Танк, минуту назад зеленый, стал рыже-черным от окалины, на нем обозначились рубцы и пробоины, и в сгоревшем нутре повис обугленный, окровавленный остов танкиста.

На мгновение Белосельцев потерял рассудок. Проваливались города, из дымных ямин била жидкая магма. Тонули в Мировом океане подводные лодки. Над всеми континентами горели и падали самолеты.

Он очнулся от того, что Даша, бледная, бездыханная, упала ему на грудь. Прижал ее к себе, заслоняя от несущихся в воздухе головешек, железных метеоритов, раскаленных вулканических бомб.

Это длилось минуту и кончилось. Кругом гудела и веселилась толпа. Молодежь пускала в небо шутихи, цветные ракеты, взрывала негромкие петарды и хлопушки. Играла веселая бравурная музыка. Кто-то рядом кидал конфетти. Белосельцев, поддерживая Дашу под локоть, уводил ее из толпы, напрямик, по траве, под деревьями. Из неба, перечеркнутого разноцветными трассами, упала им под ноги подбитая ворона. Поскакала, волоча сломанное крыло, оглядывалась на них ненавидящими синими глазками, раскрывала в черном клюве алый зев.

Они вернулись домой, и он уложил Дашу под теплое одеяло, желая, чтобы она согрелась и успокоилась. Подтыкал ей одеяло под ноги, вспоминая, как делала это когда-то бабушка. Испытывал к ней нежность и сострадание, тревогу за нее. Наклонился, желая поцеловать в лоб. Но встретил ее жадные розовые губы и едва не задохнулся от ее поцелуя, почувствовал боль и солоноватый вкус крови. Она притянула его к себе, и ее страсть была незнакома ему, торопливая, грубая, важная для нее одной. Словно этой страстью она хотела выжечь в себе недавние страхи, пряталась в ослепляющую и оглушающую страсть от невыносимых переживаний. И было в ее гибком голом теле нечто от молодой ведьмы, когда она наклонялась над ним, блестела невидящими круглыми глазами, жарко дышала, и ее волосы валились на него, попадали в рот, мешали видеть, дышать. Или когда она выгибалась гибкой длинной спиной и ее влажные плечи и бедра казались глазированными, как кувшин.