Третий рейх - Роберто Боланьо

Я немного поспал, а проснувшись, почувствовал головокружение и тошноту. Заказал разговор со Штутгартом. Мне необходимо было с кем-то поговорить, а лучшего собеседника, чем Конрад, не найти. Постепенно я стал успокаиваться, а между тем в квартире Конрада никто не брал трубку. Я отменил заказ и некоторое время безостановочно кружил по комнате, поглядывая всякий раз, когда проходил мимо стола, на немецкие оборонительные порядки, выходил на балкон, ударял рукой — нет, скорее простукивал стены и двери, пытаясь таким образом утихомирить сотканного из нервов осьминога, что завелся у меня в животе.

Вскоре зазвонил телефон. Снизу сообщили, что ко мне пришел посетитель. Я сказал, что никого не хочу видеть, но дежурная настаивала. Посетитель не желал уходить, не повидав меня. Это Альфонс. Какой Альфонс? Мне назвали фамилию, которую я тут же забыл. Я слышал спорящие голоса. Так это тот дизайнер, с которым мы тогда напились! Я железным голосом потребовал, чтобы его не пропускали, потому что я не желаю его видеть. В трубке был отчетливо слышен голос моего гостя, возмущавшегося моей невоспитанностью, граничащей с неприличием, попранием законов дружбы и так далее. Я бросил трубку.

Спустя несколько минут с улицы донеслись душераздирающие крики, заставившие меня выйти на балкон. Дизайнер стоял посреди улицы и не переставая что-то вопил, повернувшись лицом к гостинице. Бедняга не замечал меня, из чего я заключил, что он близорук. Я не сразу разобрал, что он повторяет всего два слова — «сукин сын». Бросались в глаза его всклокоченные волосы и горчичного цвета пиджак с огромными накладными плечами. В какой-то момент я испугался, что его задавят, но, к счастью, в это время на Приморском бульваре почти не было машин.

С испорченным настроением я снова плюхнулся на кровать, но заснуть уже не мог. Раздражение улеглось, но в мозгу продолжали звучать странные и обидные слова. Я задавался вопросом, кто такой этот говорливый господин, которого я видел с фрау Эльзой. Ее любовник? Друг семьи? Врач? Нет, врачи обычно более немногословны и сдержанны. Я спрашивал себя, виделся ли Конрад с Ингеборг еще раз. И представлял, как они гуляют рука об руку по осенним улицам. Если бы Конрад не был так застенчив! Эта многообещающая картина вызвала у меня слезы радости и страдания. Как же я любил их обоих в глубине души.

Задумавшись, я не сразу заметил, что гостиница погрузилась в поистине зимнее безмолвие. Сразу стало не по себе, и я возобновил движение по комнате. Не надеясь привести в порядок свои мысли, я переключился на стратегическую ситуацию: я смогу сопротивляться от силы еще три тура, ну четыре, если очень повезет. Я закашлялся, заговорил вслух, поискал между тетрадных страниц почтовую открытку, которую и заполнил, вслушиваясь в шуршание шариковой ручки по картонной поверхности. Продекламировал стихи Гёте:

И доколь ты не поймешь:

Смерть для жизни новой,

Хмурым гостем ты живешь

На земле суровой.[39]

(Und so lang du das nicht hast,

Dieses: Stirb und werde!

Bist du nur Ein truber Gast

Auf der dunkeln Erde.)

Все напрасно. Я попытался смягчить тоску одиночества, уязвимости звонками Конраду, Ингеборг, Францу Грабовски, но никого не застал. Мне почудилось, что в Штутгарте не осталось ни души. Раскрыв веером записную книжку, я стал звонить наугад. Сама судьба набрала номер Матиаса Мюллера, хлыща из «Форсированного марша», одного из самых заклятых моих врагов. Он оказался на месте. Удивление, полагаю, было взаимным.

Подчеркнуто мужественный голос Мюллера полностью соответствует образу человека, не проявляющего своих чувств на людях, который он для себя избрал. Он бесстрастным тоном приветствует меня. Разумеется, он думает, что я вернулся. И, разумеется, надеется, что мой звонок связан с каким-нибудь деловым предложением, например вместе участвовать в подготовке парижского доклада. Я его разочаровываю. Пока что я нахожусь в Испании. Что-то такое я слышал, лжет он. И тут же переходит в глухую защиту, как будто сам по себе звонок из Испании означает ловушку или оскорбление. Я позвонил тебе наугад, сказал я. Молчание. Сижу тут в своей комнате и звоню наугад. Получается, ты выиграл. Я захохотал, и Мюллер тщетно пытался мне вторить. Но у него выходило нечто похожее на карканье.

— Получается, я выиграл, — тупо повторил он.

— Именно так. Могло бы повезти любому другому жителю Штутгарта, но повезло тебе.

— Но повезло мне. Постой, а ты брал номера из телефонного справочника или из своей записной книжки?

— Из своей книжки.

— В таком случае мне не так уж сильно повезло.

Внезапно с голосом Мюллера происходит какая-то метаморфоза. Возникает ощущение, будто я разговариваю с десятилетним ребенком, который то и дело перескакивает с одной темы на другую. Вчера видел Конрада в клубе, сообщает он, как он изменился, правда? Конрад? Откуда мне это знать, если я уже тысячу лет нахожусь в Испании? Похоже, этим летом его наконец прищучили. Прищучили? Ну да, прищучили, окрутили, покорили, взяли в плен. Он влюблен по уши. Конрад? Влюблен по уши? На другом конце провода слышится коротенькое «угу», а затем воцаряется тягостное молчание, словно оба мы понимаем, что наговорили лишнего. Наконец Мюллер сказал: Слон у меня умер. Какой еще слон? Собака, объяснил он и вдруг обрушил на меня каскад звуков, напоминающих хрюканье. Так у него что, свинья была? Или его собака хрюкала, как свинья? До свидания, поспешно попрощался я и положил трубку.

Когда стемнело, я позвонил к администратору и спросил насчет Клариты. Женский голос ответил, что ее нет. Мне послышались недружелюбные нотки. С кем я говорю? Я вдруг заподозрил, что разговариваю с фрау Эльзой, изменившей голос, подобно персонажу какого-нибудь фильма ужасов, действующему среди наполненных кровью бассейнов. Это Нурия, дежурная, ответил голос. Как ваши дела, Нурия? — произнес я по-немецки. Хорошо, спасибо, а ваши? — ответила она тоже по-немецки. Спасибо, прекрасно. Это была не фрау Эльза. От радости я стал кататься по кровати, упал с нее и ушибся. Зарывшись лицом в ковер, я дал волю слезам, накопившимся за день. Потом принял душ, побрился и сел ждать.

Весна сорок четвертого. Я теряю Испанию с Португалией, Италию (кроме Триеста), последний опорный пункт на западном берегу Рейна, Венгрию, Кенигсберг, Данциг, Краков, Бреслау, Познань, Лодзь (к востоку от Одера в моих руках остается только Кольберг), Белград, Сараево, Рагузу (в Югославии удерживаю один Загреб), четыре бронетанковых корпуса, десять пехотных корпусов, четырнадцать воздушных факторов…

С улицы доносится какой-то шум, и я резко просыпаюсь. Сев в постели, прислушиваюсь, но ничего не слышу. Тем не менее ощущение, что меня кто-то окликнул, не проходит. В одних трусах выхожу на балкон: солнце еще не взошло или, возможно уже село, и у входа в гостиницу стоит санитарная машина с зажженными фарами. Позади машины, перед самой лестницей стоят трое мужчин и негромко беседуют, хотя при этом вовсю жестикулируют. Их голоса долетают до балкона в виде невнятного бормотанья. Из-за горизонта наползают темно-синие тучи, сверкают зарницы, предвестницы грозы. Приморский бульвар пуст, и лишь вдалеке, за полоской тротуара, тянущейся вдоль берега в сторону кемпингов, смутно вырисовывается силуэт, напоминающий в этот час (а который, собственно, час?) серовато-молочный купол или огромную луковицу, выросшую на изгибе пляжа. В другой стороне начали гаснуть или, напротив, зажигаться огни порта. Асфальт на бульваре мокрый; легко догадаться, что прошел дождь. Неожиданно стоящие перед гостиницей мужчины, получив, по всей видимости, приказ, начинают двигаться. Одновременно распахиваются двери гостиницы и «скорой помощи», и двое санитаров сносят по ступенькам носилки. За ними, не сводя глаз с того, кто лежит на носилках, идет фрау Эльза в длинном красном платье, ее сопровождает говорливый тип с бронзовой кожей. За ними следуют дежурная, ночной портье, один из официантов, толстушка с кухни. На носилках, укутанный по шею одеялом, лежит муж фрау Эльзы. Его спускают по лестнице в высшей степени осторожно, по крайней мере, мне так кажется. Все смотрят на больного. Грустно глядя вверх, он негромко командует своим спуском. Никто его не слушает. В этот самый миг наши взгляды встречаются в прозрачном (и подрагивающем) пространстве между балконом и улицей.