Вариации для темной струны - Ладислав Фукс

лавры и розы, и они целовались, так как никто на них не смотрел… А у их ног на желтом песке лежала следующая бонбоньерка. Совсем такая же. На ее крышке мужчина и барышня на розовой мраморной скамейке, лавры и розы, они целовались, и так далее, только с каждым разом все уменьшалось, пока наконец ничего нельзя было рассмотреть, лишь одну цветную точку. Руженка сказала, что если бы я взял лупу из отцовского кабинета, то увидел бы картинку и в этой точке. Если бы я взял микроскоп, который стоит в кабинете у географа, пришло мне в голову, то видел бы и остальные, и так до бесконечности. Но микроскоп я не возьму, потому что не попасть мне в кабинет географа, не пойду и за лупой в кабинет отца, потому что входить туда никто из нас не смеет ни за что на свете. И внезапно — ни с того ни с сего — мне пришло в голову, это эту картинку с бонбоньерки я откуда-то знаю. Что я ее уже где-то видел. Мужчину и барышню на скамейке, как они целуются. Только где это было, где это было?.. А потом я замер — на витрине у Шпитца! У Шпитца есть магазин на Петрской улице в Старом Месте, на витрине все в крайнем беспорядке, а внутри, должно быть, еще того хуже. Сам Катц мне однажды сказал, что не вошел бы туда ни за что на свете, что однажды он видел там своими глазами, как по прилавку бегала мышь… Это было ужасное открытие. А потом у меня промелькнуло, что Шпитц конфетами вообще не торгует. Что Шпитц торгует кожами. Разные большие кожи для ботинок, сумок и ремней… Это меня смутило. Когда Руженка спросила, что со мной, я сказал:

— Ничего. Только эту картинку с бонбоньерки я знаю. Я ее уже видел. У Шпитца на витрине, у которого магазин на Петрской в Старом Месте. Хотя, кажется, Шпитц все-таки продает кожи!

И тут Руженка сказала, кто его знает, может, продает и конфеты.

— Может, тайно, — сказала она, — из-под прилавка. Из-под того прилавка, по которому бегает мышь, как видел это пан Катц. Чтобы не платить налога…

Потом она сказала, что в том роме в шариках должна была мокнуть кожа. Кто знает, может, в тех кружочках с апельсиновыми корочками был кусок кожи? Может, мне это и показалось, но я готов присягнуть, что там было нечто в этом роде. Это были не апельсиновые корочки, а куски кожи… Но тут Руженка вдруг засмеялась и сказала, вот бы знала наша бедная бабушка… Сказала просто так, она не любит бабушку и нарочно не вытирает ее портрет, чтобы он был запыленный. Бабушка видеть не может Руженку и говорит, что она у нас только для того, чтобы всех раздражать… Но мне это не давало покоя, я быстро убежал к бабушке, чтобы поделиться с ней тем, что мы с Руженкой выяснили.

Едва я на этот раз вошел в комнату, как Миша меня спросил, почему я так гримасничаю. Не съел ли я чего-нибудь… И я ответил — кожу. Потом что «звезда» купила мне бонбоньерку у Шпитца, у которого кожевенный магазин на Летрской в Старом Месте. И тут бабушка вскрикнула так, что у нее в ухе стал раскачиваться бриллиант:

— У Шпитца, который держит большой кожевенный магазин!

Она потребовала, чтобы я немедленно выпустил из рук эту бонбоньерку. Хотя я вовсе ее не держал — она лежала в кухне на столе… И чтобы я вообще не дотрагивался до нее, потому что конфеты могут быть испорченными. Что, безусловно, Шпитц продает конфеты из-под прилавка…

— Но что сказала та, со щеткой, — сердито спросила бабушка, — воплощение глупости. Это совсем не из-за налога, а потому, что он не имеет права делать конфеты, раз торгует кожами…

Затем она подняла глаза кверху и сказала, что она сразу подумала, что это подозрительно, едва увидела певицу. Что во времена императора она не могла бы носить такое платье. Что ее быстро бы выдворили. И кто знает, кто она такая и к чему это, и вообще поет ли она в будапештской опере. Едва ли. Потому что опера в Будапеште королевская.

— Наверное, она танцует в каком-нибудь баре, — сказала бабушка и метнула взор на стеклянную горку, — может, танцует в баре на Венгерской улице. Там, где артиллерийские казармы… Один венгерский батальон и один чешский полк… Этот бар наверняка существует теперь! — воскликнула она решительно. — Во времена императора там такого бара, конечно, не было… Эту танцовщицу из бара, — прибавила она, посматривая на горку, — я видеть не хочу.

Она опять махнула рукой, будто разговор окончен, и попросила меня, чтобы я рассказал, что нового в школе после каникул и что вообще делается…

— Оставим это сейчас, — выпалил я снова небрежно, посмотрел на круглый столик, на котором не было даже пустой рюмки, ни ломтика лимона, — все перенесли в соседнюю пурпуровую комнату; сегодня мне совсем не хотелось откровенничать и разговаривать, все в доме вертелось вокруг гостей. — Оставим это сегодня. Бонбоньерку я в руки не возьму, — улыбнулся я. — Сейчас начало сентября, время летит… — Бабушка вздрогнула, забренчала цепью, а я убежал. В кухню, за бонбоньеркой от Шпитца. Я отнес ее в пурпуровую комнату, где сидели все: мать, отец, дядя и она, «звезда», где сейчас сидела и Руженка. Молча я положил бонбоньерку на стол к ликеру, к рюмкам, к ломтикам лимона и больше на нее не смотрел. Чтобы «звезда» не спросила меня, почему… Но все произошло не так.

Едва я вошел и положил бонбоньерку на стол, «звезда» захлопала в ладоши и стала улыбаться мне рубиновыми губами и черными блестящими глазами, улыбаться мне сквозь длинные, тонкие, черные ресницы, от которых я чувствовал себя совершенным дурачком, и вдруг сказала:

— Mihály, gyönyörü fiu, gyönyörü kiss fiu!9 — И по-немецки прибавила, чтобы я сел к роялю и что-нибудь сыграл.

Мать улыбнулась и начала за меня извиняться, извиняться, что я еще не очень умею, учусь недавно… Но «звезда» все это весело обошла, и отец кивнул мне и предложил, чтобы я сыграл. Мне ничего не оставалось, как сыграть. Но прежде чем я сел к роялю, который стоит в углу комнаты возле зеркала, я должен был — хотел я этого или нет — сбегать