Золотая пыль (сборник) - Генри Мерримен

Я потушил бесполезную лампу, и мы вместе пошли по галерее. У двери моей спальни француженка остановилась, повернулась и положила легкую, как у ребенка, руку мне на плечо.

– Что поделаешь, мой бедный друг, – проговорила она с печальной улыбкой. – C,est la vie.

У меня нет намерения утомлять вас подробностями о путешествии в Англию и том, что ждало меня там. Бывают времена в жизни, когда, как сказала бы со своей мудрой улыбкой мадам де Клериси, мужчину следует оставить одного. И разве не случалось, что даже самые красноречивые из нас теряют дар слова?

В то погожее осеннее утро, в которое я покидал Париж, у меня нашелся попутчик – друг моего отца, Джон Тернер. Ему пришлось срочно поехать в Англию по деловому вопросу. Повстречав на Северном вокзале меня, банкир хмыкнул.

– Лучше было вам послушать моего совета: поехать домой и уладиться с отцом, а не торчать здесь, волочась за смазливой девчонкой. Причем в ваши-то годы, – сказал он. – Избегай ссор и ищи примирения – вот мой девиз. Лучший способ разрешить спор – пригласить оппонента на обед и хорошо попотчевать. Зачем едете вы домой теперь? Уже слишком поздно.

Это я знал и без него. Когда я добрался до Хоптона, отец уже упокоился на старом кладбище под сенью выщербленных стен полуразрушенной церкви, давно уже закрытой. Немного в глубь материка выстроили новый роскошный храм, но мне думается, пока Говарды владеют Хоптон-холлом, мы будем находить последнее пристанище на погосте близ моря.

Наверное, мы, англичане, сварливый народ, ибо не успел я приехать, как уже повздорил с несколькими отвратительными типами. Адвокаты клялись, что есть осложнения. Я возражал, предоставляя, впрочем, им не спеша разбираться с тонкостями, содержащимися в пергаменте завещания. Ясно было одно, и разве не было это написано черным по белому? Мой упрямый родитель – черт, я зауважал его еще сильнее! – не свернул с пути. Он лишал меня всех денег, если я не соглашусь жениться на Изабелле Гейерсон. Имение передавалось в опеку и должно было управляться доверенными лицами в течение всего времени, пока я не приму определенное матримониальное соглашение, приготовленное для меня. Именно так в завещании и говорилось, без имен. Так что Изабелле не будет нужды краснеть, когда документ опубликуют за границей. Не вызывал сомнений и факт, что в ином случае вся страна скоро бы все узнала и начала твердить, что догадывалась уже давно.

– Нельзя ли поинтересоваться существом столь туманно упоминаемого матримониального соглашения? – спросил респектабельный норвичский солиситор[53], одетый, как многие из его породы, в пальто лучшее, чем у клиента, ибо тот, кто живет за счет тщеславия и алчности ближних, всегда процветает.

– Можно, – ответил я. – Если вас не затруднит отправиться к дьяволу и спросить у него.

Адвокат сухо усмехнулся и склонился над своими бумагами, явно задетый в лучших чувствах.

Итак, секрет оставался между мной и недавно возведенным памятником на хоптонском кладбище. И между нами пролегла незримая связь, основанная на факте, что отец утаил причину нашей ссоры от людской молвы и положился на мою честность: повинуюсь ли я его воле, либо откажусь и приму последствия.

Я не из тех, кто склонен считать покойников святыми, ведшими безгрешную жизнь и ушедших, потому как этот мир не был достаточно хорош для них. Не мудрее ли помнить, что они были обычными мужчинами и женщинами, обладателями множества недостатков и пары-другой достоинств, и не все их деяния можно разграничить между добром и злом? И что именно эти качества позволяли нам любить их при жизни и лелеять память об ушедших. Я не склонен впадать в ошибку, полагая, что смерть оправдывает уступки, на которые человек отказывался идти при жизни. И вот, стоя перед отцовской могилой, в которой после стольких лет он упокоился рядом с прекрасной молодой женщиной, которую звали моей матерью, я уважал родителя за то, что тот умер, не переменив своего мнения, но в то же время оставил и за мной право держаться своего.

Как выяснилось, я имел право жить в доме когда и сколько захочу, но сдать его в аренду не мог. Один молодой солиситор из Ярмута, нарабатывающий – как выражаются в юридических кругах – практику, приватно написал мне, что завещание чудовищно несправедливо и предположил наличие у меня желания оспорить его законность. А затем сообщил, что подобная работа является направлением профессиональной деятельности, служащей предметом особого его интереса. Я ответил, что люди, думающие за других, должны быть готовы получать пинки лично, и больше письма из Ярмута не приходили.

Соседи изъявляли готовность помочь мне советом или оказать гостеприимство. Ни то, ни другое я не склонен был тогда принять, но в качестве скромного вознаграждения за их доброту предложил включить в их охотничьи угодья и заповедники Хоптона, потому как знал – отец в могиле перевернется, узнав, что непуганая птица порхает по его землям.

Среди прочих я получил и письмо от Изабеллы Гейерсон, передающие соболезнования ее престарелого отца и матери.

«Что до меня самой, – писала девушка, – то вам известно, Дик, что никто не сопереживает так остро вашему горю, и не желает так искренне найти этому чувству практическое воплощение. Хоптон-холл неизбежно предстает вам теперь жилищем печальным и одиноким, и знайте, что Литтл-Кортон сейчас, как и в любое время, готов стать вам вторым домом, где вас всегда ждут».

Так писала та, что стала причиной нашей размолвки, и я отвечал в столь же дружеском тоне. Догадывалась ли Изабелла о своей роли в моих делах, представляю мудрому читателю решать самому. Если и так, это никак не выражалось, и последующие письма были написаны в том же духе, что и приведенный выше абзац. В делах, касающихся причудливой области женского ума, из мужчин получаются плохие пророки. Однако небогатый мой опыт по части общения с прекрасным полом убеждал меня, что, как правило, женщины, и даже совсем юные девицы, знают о сердечных делах больше, нежели им полагается. То есть они склонны страдать оттого, что знают слишком много, включая и факты, не существующие на самом деле.

Вся эта ситуация вызывала во мне такое отвращение, что я повернулся спиной к родному своему уголку, сбросив детали на юристов. Представлять свои интересы я назначил одного лондонского солиситора, который улыбнулся, выслушав мой сбивчивый отчет, и сказал, что подобные вещи законники уладят с большим успехом без моей помощи, поскольку методы у нас слишком разные. Горячо поблагодарив его за комплимент, я отряхнул прах Лондона со своих ног.

Виконт де Клериси известил меня письмом, что место останется за мной на неопределенный период времени, но в то же время скорейшее мое возвращение послужит для него источником бесконечного облегчения. Это, наверняка, было просто выражение любезности со стороны виконта, потому как я не думал, что мое отсутствие хоть как-то сказывается на делах.

Проведя в пути всю ночь, я прибыл на улицу Пальмье в девять утра и, как обычно, сел пить кофе в своем кабинете. В десять пожаловал месье де Клериси, который был очень добр, выразив одновременно соболезнования по поводу моей утраты и радость по поводу моего возвращения. Я поблагодарил его.