Когда мы верили в русалок - Барбара О'Нил

– Помнишь какие-нибудь?

Я потягиваю вино. После нескольких жадных глотков у меня возникает ощущение волшебной легкости в задней части шеи и в спине. В легких снова появляется пространство для воздуха.

– Он готовил жареного цыпленка с оливками и консервированными лимонами – умереть можно, как вкусно. В детстве это было одно из моих самых любимых блюд.

– Большинство детей любят протертую пищу.

– Отец считал, что детей нужно кормить тем же, чем и взрослых. Мы с раннего возраста учились ценить хорошую кухню.

Хавьер помолчал. Потом:

– А было что-то, что тебе не нравилось?

– Да, в общем-то, нет. Джози в еде была более привередлива, чем я. Не всякую рыбу соглашалась в рот взять. Они часто ругались по этому поводу. – И я снова в «Эдеме», ребенок, пытаюсь удерживать в равновесии нашу неуживчивую скандальную семью. – Она теперь зовется Мари. Без «я». Не Мария, а Мари, – уточняю я.

– Ты с ней разговаривала?

Я киваю, как робот, и снова пригубливаю вино из бокала, внезапно, осознав, что алкоголь, возможно, не станет мне другом, когда я нахожусь в столь растрепанных чувствах.

– И не только. Я нашла ее. Виделась с ней. – Ко мне возвращается то мгновение, душераздирающее и более яркое, чем можно было ожидать. – Недолго. Она неплохо преуспела в жизни – мать, жена, деловая женщина. Только что купила особняк, принадлежавший одной знаменитой актрисе тридцатых годов.

Хавьер кивает.

– Я выяснила, где она живет, а потом случайно столкнулась с ней на набережной в Девонпорте.

– Не случайно, – возражает он, пододвигая ко мне корзинку с хлебом.

– Ты прав, не случайно. – Наша встреча встает перед глазами, словно наяву. – Она выглядит великолепно! Я ждала чего-то другого. Чего – не знаю. – Как и полагается, я окунаю хлеб в чашечку с оливковым маслом. – Последний раз мы виделись, когда я училась в мединституте. В один прекрасный день она заявилась без предупреждения… в жутком состоянии. Волосы грязные, как будто сто лет не мылась. Создавалось впечатление, что она жила на улице, и, думаю, это было недалеко от истины. Пьяной она тогда не была, но я видела, что она доведена до отчаяния. Джози являла собой столь жалкое зрелище, что мое сердце не выдержало, и я ее впустила. – Я отламываю кусочек хлеба и кладу его в рот, продолжая вспоминать: – Она жила у меня несколько недель, на съемной квартире. Спала на диване, готовила для меня, за что я была ей ужасно благодарна – словами не передать. А потом однажды я вернулась домой, а там пусто. Ни одной вещи. – Я покачала головой. – До сих пор поверить не могу, что она со мной так поступила. – У меня пересыхает в горле, голос сипит: – Ограбила меня.

– Она принимала наркотики?

Я киваю.

– Я абсолютно уверена, что к тринадцати годам она уже была алкоголичкой, а спиртное употреблять начала гораздо раньше. – В лице Хавьера мелькает ужас. – Извини, – отмахиваюсь я. – Это очень печальная и страшная история. Сама не знаю, зачем гружу тебя.

– Ты меня не «грузишь». – Он накрывает мою ладонь своею. Под тяжестью его руки мои расшатанные нервы немного успокаиваются. – Я с интересом тебя слушаю.

Спорить с ним у меня нет сил, устала я притворяться.

– В детстве она была для меня средоточием моей жизни. Центром вселенной. Лучшая подруга, сестра… – Я запинаюсь.

– И…?

– Родственная душа, – заканчиваю я, и мои глаза заволакивают слезы. Сглатываю слюну, чтобы сдержать их. – Как будто мы знали друг друга вечно, с сотворения мира.

– В Испании мы называем это alma gemela. Вторая половинка.

Его слова бередят рану в моем сердце.

– Alma gemela, – повторяю я.

– Молодец.

– Беда в том, что моя вторая половинка постоянно бросала меня, снова и снова. – Я качаю головой. – После землетрясения я была так одинока, что воспринимала это как болезнь. Как нечто, от чего можно умереть.

– О, mi sirenita. – Хавьер поднимает со стола мою руку, целует запястье, кладет ее себе на сердце и произносит тихо: – Так тоже бывает. От одиночества умирают.

Я испытываю огромное облегчение, что исторгла все это из себя, что чувствую рядом тепло его тела, тяжесть его сильной руки.

– Просто я не знаю, что теперь об этом думать.

– Может быть, – ненавязчиво советует он, – пора перестать думать и отдаться на волю чувств.

Но сама эта мысль вызывает головокружение, потому что меня переполняют жгучие эмоции. Они медленно кипят, закипают, начинают бурлить. Если я позволю этой лаве излиться, она всех нас сожжет дотла.

Чтобы не утратить самообладания, я делаю глубокий вдох и выпрямляю спину.

– С тех пор, как мы познакомились, только и делаю, что говорю о себе, – со скорбной улыбкой замечаю я.

С минуту он просто смотрит на меня.

– Твои поиски – большое дело. Не надо извиняться за то, что они отнимают столько душевных сил. – Хавьер накрывает ладонью мою руку, которую держит в другой своей руке. – Ты сама – грандиозная личность. И должна думать о себе тоже. Не только о своей сестре.

Я отвожу взгляд, сглатывая комок в горле. Киваю.

К счастью, напряженную атмосферу за столом разряжает официантка, ставя перед нами наши закуски – конвертики из тонкого хрустящего теста, в которое завернуты тунец с глазуньей. Желток выливается на тарелку, когда я разрезаю пирожок. На вкус это – море, горячее солнце и нега.

– М-м-м, восхитительно.

Хавьер улыбается, закрывая глаза.

– Божественное лакомство. Я подумал, что тебе должно понравиться.

Я беру вилкой желток и густой красный соус, довольно острый на вкус, и пробую их отдельно от теста. С наслаждением смакую на языке жгуче-масляную смесь.

– А что это красное?

– Харисса[33].

– Потрясающе.

– Есть с тобой – одно удовольствие, – говорит Хавьер. – Думаю, мне бы понравился твой отец, если это он привил тебе страсть к еде.

– Да, – киваю я. – Думаю, ты тоже пришелся бы ему по душе.

– Он умер?

– Да. Погиб во время землетрясения.

Хавьер ждет, и я понимаю, что неосознанно напряглась, затаив дыхание.

– Наш ресторан и дом, где мы жили, стояли на скале, что высится над бухтой, – всего в двух милях от эпицентра землетрясения. Они обрушились в океан. Отец в то время находился в кухне, где, вероятно, он и хотел бы умереть.