Гринвичский меридиан - Юлия Лавряшина

Ей не надо было объяснять, что мне не нужен мужчина, живущий со мной из жалости. И что, если б я только заикнулась о своих сомнениях, Пол тут же распаковал бы чемодан. И что оба до конца дней своих помнили бы, по какой причине мы вместе. Мама все это понимала. Она и сама поступила бы так же. И я ничего не ответила.

— Пойдем, хоть чаю попьем, — удрученно предложила она. — От чая-то тебя не тошнит?

Она так трогательно за мной ухаживала, что я не выдержала и расплакалась. Я легла головой на кухонный столик и рыдала в согнутый локоть, а все мое тело сводило судорогами от ужаса, когда в очередной раз всплывало: он исчез. Он совсем исчез. Англия была так же недосягаема для меня, как загробный мир. И оттуда тоже не возвращались. Пол явился из небытия, чтобы зачать новую жизнь, и снова канул в него. А я осталась…

— Мама, сколько километров до Великобритании? — спросила я, когда обрела способность говорить.

Она удивленно вытянула трубочкой губы:

— Уф! Я сколько до Москвы-то, не знаю… А ты что, собралась к нему пешком? Томка, а может, он еще тут? Во сколько московский рейс?

— Я не побегу за ним! Я за ним пойду…

Мама скептически заметила:

— Это, конечно, красиво… Но даже если ты просочишься через все границы, Ла-Манш тебе точно не одолеть.

— Почему? Я хорошо плаваю.

— Зимой?

— Значит, я поплыву летом.

Она хихикнула:

— Летом ты будешь во-от с таким животом! — она округлила сцепленные руки.

Я попыталась представить эту картинку и не смогла. Мне не хотелось пугать маму, но я все же созналась:

— Мам, все-таки со мной что-то не так… Я ничего не могу вообразить. Раньше я то и дело что-нибудь представляла, а сейчас, кроме его лица, ничего не вижу. У меня все время перед глазами его улыбка. Ты помнишь, как он улыбался?

Мама со вздохом согласилась:

— Да, уж этого не отнять… Хоть он и обошелся с тобой, как последняя сволочь, а улыбка у него была доброй.

— Ой, мама, ты же ничего не знаешь! — воскликнула я с досадой. — Это я обошлась с ним, как последняя сволочь.

— Ну да, рассказывай! — презрительно оборвала она. — Ты такая же, как мы все. Он ее бьет, а она за него же заступается. Все русские бабы одинаковы.

— Не все. Рита так двинула бы в ответ.

Скривив губы, мама уверила:

— Она ему не нравилась, не беспокойся.

— Я знаю.

Она плаксиво протянула:

— Томка, ну я совсем ничего в жизни не понимаю! Он же с ума по тебе сходил, это прямо в глаза бросалось. Вы так смотрели друг на друга, будто даже мысленно все время занимались любовью.

Я так взвыла, что мама перепугалась и потащила меня на диван. Стряхнув на пол деньги, она уложила меня и принялась энергично растирать ладони, видимо, надеялась таким образом вернуть свою дочь к жизни. Но любые прикосновения причиняли мне боль, ведь это не были руки Пола. Большие, красивые покрытые смешными темными волосками…

— Уйди, мама, уйди! — кричала я и отталкивала ее, а она упорно хватала меня.

Мне хотелось визжать и кататься, изрыгая боль, но я не могла этого сделать при маме. И терпеть тоже больше не могла. Внезапно мама поняла это и бросилась от меня прочь.

Я пришла в себя, когда уже стемнело. Ковер на полу сдвинут, а один угол завернулся, обнажив слой пыли. Я лежала, уперевшись головой в ножку посудного шкафа, внутри которого тоненько дребезжало — видно, я только что билась о него. Никакой боли я не ощущала, даже от ударов. Только легкую тошноту.

— Я беременна, Пол, — сообщила я по невидимой связи, которая соединяла меня с его самолетом, где бы он ни находился. — Ты так этого хотел, и вот — пожалуйста. Раз… И ты будешь папой.

И хотя сейчас он ничего не ответил, я не почувствовала отчаяния.

— Я научу его плавать, — пообещала я Полу. — Я даже рожать буду в воде, чтобы он сразу поплыл. И тогда мы легко одолеем Ла-Манш… Мы только посмотрим на тебя, Пол. Если ты улыбнешься, мы останемся. Но я понимаю, что ты можешь и не улыбнуться.

Перекатившись к окну, я уцепилась за балконную ручку и кое-как поднялась. Изо всех щелей дуло так яростно, будто неведомая сила отгоняла меня подальше. Я подумала, что пора помыть окно в последний раз и заклеить его на зиму. Плоские бесформенные тучи затянули все небо и не было видно ни одного следа от самолета. Там, куда я смотрела, был запад. Там был Пол.

Что-то беспокоило меня в той картинке, которую я видела изо дня в день. Что-то было не так… Когда я наконец, как в детском журнале, нашла требуемое отличие, меня даже передернуло. Я бросилась одеваться, не в силах осмыслить, что же произошло. Только знала, что мне все надо увидеть своими глазами.

Ветер оказался встречным. Он поставил "ежиком" мои короткие волосы, и, наверное, издали, я казалась худосочным мальчишкой, который настолько одинок, что бродит в такую погоду по улицам. Я пыталась бежать, подталкиваемая нетерпением, но в голове начинало шуметь и дурнота подкатывала к горлу. "Я беременна", — вспоминала я с гордостью, и мне становилось весело от мысли, что Пол увлекся и вошел в меня так глубоко, что затерялся в моем чреве. Он копошился там — крошечный, неощутимый, — пытался выбраться, бередя мои внутренности, и от того меня тошнило. Мне хотелось пойти степенно, чуть откинувшись назад, как делают все беременные, однако, при моей комплекции это выглядело бы ужасно глупо. Я понимала это разумом, ведь мое воображение по-прежнему не работало.

Безмолвная старуха с помятым, сизым лицом, подпиравшая дверь магазина, протянула ко мне руку. Я посмотрела на ее грязные пальцы, что просились на холст Крамского, но не сразу поняла, чего она хочет. Потом торопливо пошарила по карманам, но денег при мне не оказалось. Я представила, как смотрелись бы в этой руке фунты стерлингов, которые Пол непременно вложил бы в нее, и едва расправившееся во мне веселье сразу скукожилось.

— Извините, — сказала я нищей, стараясь не встретиться взглядом, как всегда пыталась не замечать того, что творится вокруг меня, если этого не хочется нарисовать. А портретов я никогда не делала.

"Я напишу его портрет, — вдруг осенило меня. — Разве существует в мире нечто более достойное быть запечатленным, чем лицо? Я сделаю это так хорошо, что он останется в веках, как Джоконда. И люди будут находить успокоение в глубине его глаз. А его мягкие губы станут сулить радость всем лишенным нежности, потому что будет достаточно взглянуть на портрет, чтобы почувствовать их на своем теле. Его высокий лоб таит письмена, которые предстоит разгадывать искусствоведам. Пусть поломают головы! Слышишь ли ты меня, любимый, в своей недосягаемой Британии? Помнишь ли ты мой язык? Да о чем я… Он ведь, наверное, еще в Москве…"

Устав от борьбы с ветром, я уселась прямо на высокое крыльцо театра, но моя зловредная память тотчас шепнула: "Ты похожа сейчас на "Покинутую" Боттичелли". Подскочив, я добралась до улицы, что вела к Красному замку, и, сделав шаг из-за угла, судорожно глотнула воздух. Замка не было. Бесформенные руины краснели на его месте, а вокруг толпились зеваки, понятия не имевшие, что за жизнь скрывалась за стенами этого странного, немного нелепого сооружения. Собравшись с духом, я приблизилась и спросила у человека в оранжевой каске — то ли строителя, то ли спасателя: