Кошка, шляпа и кусок веревки - Джоанн Харрис

— Ценные? — прищурилась Морин.

— Не то чтобы ценные… — Нам ведь не разрешается иметь при себе никаких ценных вещей, хотя у меня кое-что все же припрятано — мои жемчуга, брошка, парочка колец, браслет. Все это зашито в подушку на моем инвалидном кресле.

— Ах, нет… — Морин, казалось, была разочарована. — Но если у вас пропали деньги…

— Нет, — твердо сказала Хоуп. — Я, должно быть, ошиблась.

И, резко развернув мое кресло, она покатила меня прочь. Раньше я, может, и спросила бы у нее, почему она сказала «нет», но теперь я прекрасно знала, что Хоуп, несмотря на свою слепоту, все подмечает гораздо лучше меня. Значит, ей, скорее всего, удалось уловить в интонациях Морин нечто такое, что сильно ее встревожило.

Я, конечно, тоже замечала, что Морин следит за Крисом. Я знала также, что она здорово его недолюбливает, но мне и в голову не приходило, что она может подозревать в этих кражах именно его. Однако ему это было давно известно, потому-то он во время этого разговора и вел себя так тихо, а в последующие дни старался держаться от нас подальше — чувствовал, что мы своими заявлениями можем вновь привлечь к нему внимание Морин — а также к его криминальному прошлому. Лоррен, кстати, тоже это прекрасно понимала — не прошло и недели, как она окончательно обнаглела. У Хоуп пропали ее любимые духи, а у меня с кровати исчезла подушка с надписью «Лучшая в мире подушка от моей бабушки». Лоррен знала: жаловаться мы теперь не станем, потому что своими жалобами можем навлечь крупные неприятности на голову нашего друга.

Затем мы заметили, что Морин стала появляться в «Медоубэнк» все реже и реже. У нее масса всяких административных нагрузок — так объяснила нам ее отсутствие Лоррен. Еще она сказала, что теперь Морин будет часто отсутствовать, а значит, руководство персоналом и поддержание общего порядка лягут на ее, Лоррен, плечи. Жизнь в «Медоубэнк» вдруг стала меняться с поистине ужасающей быстротой: теперь здесь все происходило по правилам, установленным Лоррен.

Все наши маленькие привилегии неожиданно оказались урезаны. Те из нас, кто строго соблюдал правила, пользовались благосклонностью Лоррен, все остальные мгновенно попадали под прицел ее особого внимания. Так, например, цветы, которые принес мне Том, тут же из моей комнаты удалили «из соображений гигиены», а у Хоуп конфисковали кассетный проигрыватель «в связи с возможностью короткого замыкания», Криса понизили в должности — с должности медбрата (правда, неофициальной) его перевели в мойщики окон и, по сути дела, сделали мальчиком на побегушках, кроме того, ему было строго запрещено «сплетничать с резидентами» (то есть с нами).

Вскоре после этого был обнаружен очередной тайник под матрасом у миссис МакАлистер. Ничего особенно ценного там, разумеется, не оказалось — бисквиты, мыло, игрушки, чулки и столь любимые старой дамой вставные зубы, но Лоррен подняла жуткий шум. В результате миссис МакАлистер было велено отныне большую часть дня проводить у себя в комнате, а персонал получил приказ конфисковать ее собственные зубные протезы и выдавать их ей только во время трапез. Лоррен, правда, постаралась объяснить свои действия в высшей степени разумно: совершенно очевидно, сказала она, что миссис МакАлистер зубные протезы доверить нельзя, ибо она их тут же спрячет, и ей, Лоррен, совершенно не понятно, с какой стати перед каждой трапезой персонал «Медоубэнк» должен часами искать искусственные зубы резидентов. В конце концов, это же просто нелепо — у персонала и без того дел хватает, а этой милой старушке в промежутках между трапезами зубы совсем не нужны.

Не знаю уж, насколько это было разумно, но нам с Хоуп поступок Лоррен показался просто отвратительным. Хоуп, во всяком случае, страшно разозлилась, и я хорошо ее понимала, но к этому времени мы обе уже научились проявлять осторожность. Было ясно, что Лоррен вышла на тропу войны и теперь непременно постарается на чем-нибудь нас поймать, малейшей провокации было бы достаточно, чтобы она смогла обрушить на нас всю силу своего гнева. Так что приходилось терпеть, сперва мы воспринимали эту необходимость стоически, затем — со все растущим ощущением полной собственной беззащитности.

Без поддержки Хоуп я бы, наверное, не выдержала. У Хоуп в душе есть что-то вроде стального стержня, скрытого под ее сдержанными кембриджскими манерами. По вечерам мы уходили в ее комнату (эта комната и от вестибюля, и от Лоррен дальше всех прочих), пили чай из здешних — увы! — приютских чашек и разговаривали. Иногда я читала Хоуп вслух какую-нибудь книгу — у нее много любимых книг, но поскольку она теперь лишилась проигрывателя и уже не могла поставить кассету с аудиозаписью, она пребывала в полной зависимости от меня, — а иногда, перелистывая свои любимые проспекты о путешествиях, с любовью описывала ей всевозможные поездки, которые мы непременно совершили бы вместе, окажись на свободе. Но чаще всего, пожалуй, мы все-таки говорили о Лоррен.

— Самое худшее — это наша полная беспомощность, — заявила в один из таких вечеров Хоуп. — Маленькие дети, правда, тоже беспомощны, но у них, по крайней мере, есть будущее, к которому можно стремиться. У стариков этого нет. Они уже не могут надеяться, как надеются дети, вырасти большими и сильными, чтобы поквитаться с теми, кто их унижал и запугивал. Ведь иного старика стоит только раз хорошенько запугать, и он навеки станет твоим рабом.

Хоуп явно одолевали чрезвычайно депрессивные мысли. А я в очередной раз вспомнила Жаклин Бонд.

— Что с нею случилось? — спросила Хоуп, и я поняла, что она тоже о ней подумала. Такое порой случается, вот и мы с Хоуп, точно старые супруги, всю жизнь прожившие вместе, понимали друг друга без слов.

— Она просто исчезла, — сказала я. — Однажды просто не пришла в школу и больше не появлялась.

— По-моему, это просто замечательно, — сказала Хоуп. — Ее что, исключили?

— Не помню.

Хоуп некоторое время размышляла, а потом сказала:

— Как жаль, что ты ни разу не дала ей сдачи! Это облегчило бы тебе душу. Да и в целом пошло бы тебе на пользу. Однако… — и тут на лице ее появилась редкая, но поистине очаровательная улыбка, — для небольшого катарсиса никогда не бывает слишком поздно. Или ты со мной не согласна?

Я, разумеется, была согласна, но совершенно не понимала, как мы можем это устроить. Ясное дело, жаловаться Морин смысла не было, тут явно требовалось иное, причем сильнодействующее, средство. Но что мы могли сделать?

В течение нескольких дней мы рассматривали различные возможности мести. Если бы Крис был поблизости, он бы сразу это заметил и сказал: «Эй, Буч! Вы никак побег из тюрьмы планируете?» Но Криса Лоррен окончательно прижала, удалив на самую периферию, и он отлично понимал: один крохотный шажок в сторону, и она его попросту выгонит. Я видела в его глазах этот страх, когда по утрам он приносил Лоррен чай, он даже ходить стал иначе — осторожно.

Но мы продолжали строить коварные планы. Однажды мы прочли в какой-то старой газете о пенсионере, который ухитрился, держа сотрудников на мушке, обчистить несколько почтовых отделений, даже не прикрывая лица, и никто ни разу ни малейшего сопротивления ему не оказал. Для большинства этот старик в бейсболке, с замотанной шарфом шеей выглядел совершенно безобидно, да и кто, в конце концов, станет подозревать какого-то пенсионера?