Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - К. Рехаге

Когда гул замирает, над долиной растекается тишина. Мы с хозяином стоим в дверях и смотрим на улицу, и вокруг так спокойно, что даже тихий шорох морозильных камер режет слух. Я вспоминаю красные записки, которые я видел на стенах повсюду, с тех пор как покинул Ланьчжоу. Это списки пожертвований, на которых сообщалось, сколько денег отдельные группы и лица отправили на место катастрофы. Посильное воздаяние за смерть и разгром, постигшие регион.

Минуты молчания заканчиваются, я сажусь за один из столов рядом с хозяином. Он включает телевизор, достает чайник и две маленькие чашки. Полуденное солнце светлыми нитями проникает сквозь дверную занавеску, я слышу хриплый рев мотоцикла.

По телевизору показывают передачу о жертвах землетрясения. Под звуки пианино на экране появляются лица звезд и политиков, присутствующих на передаче. Ведущий рассказывает историю о молодой матери, которая во время катастрофы закрыла собой ребенка. Позже его нашли в руинах под трупом женщины, малыш не пострадал и спокойно спал. В руках он держал мобильный телефон, на экране которого сохранились последние слова матери: «Малыш, если ты выживешь, не забывай: мама любит тебя!»

Подбородок ведущего дрожит. Волна эмоций захлестнула весь зал.

– Давайте пошлем ей ответ! – восклицает плачущий голос. – И если она получит его на небесах, то она узнает, что каждый из нас будет так же любить ее ребенка, как она сама!

Аплодисменты, музыка, море сочувствия.

– Не выношу такие шоу, – вырывается у меня.

– Нет-а-а? – хозяин ресторана с любопытством смотрит на меня.

– Они чересчур слащавые.

– Как и большинство передач в Китае.

– Да, но разве люди не понимают, что в Сычуане погибло так много людей только из-за того, что их дома были плохо построены?

– Конечно, мы это знаем. Но у нас здесь то же самое. – Он показывает на окно. – Вот там видна школа. Если будет землетрясение, она точно разрушится.

– И вас не тошнит от таких передач?

Он смеется:

– Это всего лишь телевидение. Ничего больше.

– Телевидение, принадлежащее тем же людям, что построили ваши дома.

– Нет, они сидят в местном самоуправлении. Им все равно, что там продвигает Пекин, они делают то, что хотят. И если им больше нечего украсть, они просто смываются. Их дети все равно учатся у вас, за границей.

Раньше я часто уже слышал эту жалобу. Речь идет о добрых намерениях центрального правительства и коррумпированных чиновниках на местах.

Улица идет все выше. В Ланьчжоу я находился на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря, а здесь, в уезде Юндэн подо мной уже две тысячи. Впрочем, это ничего не значит. В паре дней пути отсюда на север находится тоннель Ушаолин. Я должен обязательно пройти через него, говорит господин Лю, поднимая с ухмылкой три пальца вверх. Его лицо похоже при этом на высохший кожаный мешочек.

Три тысячи метров. Я вспоминаю про гору Хуашань, на вершине которой я замерзал. Она на треть ниже, чем Ушаолин. Там тоннель был бы всего лишь жалким углублением в земле.

Я рассказываю господину Лю о своем соревновании на горе Хуашань, а когда признаюсь, что ребята из авиации победили меня на вершине, он радостно смеется. Он офицер Народно-освободительной армии Китая в отставке, он так же, как и остальные пенсионеры радуется весеннему дню в парке, только выглядит немного элегантнее в своей модной шляпе от солнца и военном кителе. Мы стоим на балюстраде и смотрим на городские постройки. Время от времени проносится с резким гудком поезд. Я думаю о трех тысячах метров. Это звучит ужасно высоко.

Деревня Ушенгуи ютится на улице, словно гнездо орла, окруженное голубоватой дымкой гор. Она называется Почтовой станцией военной победы и состоит из пары дюжин домов и мечети. Я нахожу гостиницу, снимаю номер, потом захожу в закусочную. И расстраиваю себе желудок. Подают лапшу. Ем. Сначала внутри меня что-то урчит, потом по спине пробегает озноб, руки и ноги холодеют. Живот сжимается в кулак. Я знаю это ощущение, оно давно мне знакомо. Я бросаю палочки, в последний раз с ненавистью смотрю в тарелку, вкладываю в руку хозяину пару купюр и короткими, быстрыми шагами спешу обратно на улицу. В гостинице есть общественный туалет, длинное, облицованное плиткой помещение с желобом на стене. Туалетную бумагу нужно приносить с собой.

В помещении светло и нет никого, кроме меня. Это хорошо. Смерть как не люблю публичное испражнение, но еще больше не люблю в темноте подыскивать для этого подходящее место. Даже в таких городах, как Пекин, все еще сохранились общественные туалеты, в которых по ночам нет освещения. Тогда лишь по тлеющим точкам сигарет можно узнать, что все места заняты.

Шаги по коридору. Они приближаются, замедляются и снова удаляются. Я облегченно вздыхаю, оставаясь один в своем вонючем королевстве. Вдруг шаги снова становятся громче. Раздается грохот, могучее тело толкает дверь, и она отлетает в стену.

«Бедный кафель», – только и успеваю я подумать, а толстяк уже стоит в комнате. Он напоминает выброшенного на берег кита и пыхтит. Я опускаю голову. Сейчас он найдет себе место максимально далеко от меня. Там он сделает все свои дела и исчезнет. Таков туалетный кодекс чести.

Но все происходит иначе.

Он медленно подходит ко мне. Тяжелые, спотыкающиеся шаги. Не удостоив меня ни единым взглядом, он встает прямо около меня и начинает расстегивать свои штаны. Я в шоке: целая комната пуста, а он встал прямо рядом со мной и сейчас будет метить стену, около которой я сижу.

Пуканье, вздох и дождик.

Я прошел с тяжелым рюкзаком больше двух тысяч километров, я отрастил длинную бороду и даже отправил в Германию редкую рыбу-саблю, обо мне писали в газетах и журналах!

А сейчас я сижу на корточках над желобом, а передо мной стоит толстый мужчина, который дрожит, трясется и тяжело дышит. Он мочится на стену рядом со мной, струя разбивается и мелким дождиком опускается на меня.

В гостинице есть душ – голая комната с дыркой в стене, из которой льется пахнущая хлоркой вода. Но это лучше, чем ничего! Я намыливаю себя до тех пор, пока кожа не становится красной, кроме того, я стираю свои обноски, все равно на улице не так тепло, чтобы носить шорты. Потом я иду в киоск и покупаю себе упаковку кексов и колу, немецкое чудодейственное средство от поноса. Китайцы каждый раз смеются до упаду, когда слышат об этом.

…Сначала я вижу лишь одинокую башенку на холме, белую и легкую, как взбитые сливки. Горят на солнце молитвенные флаги.

Я снова в Тибете.

В деревнях звучит свистящий говор, изобилующий звуком «о», но, увы, сам я даже не знаю, как по-тибетски будет «привет». Это мне не мешает, люди здесь в любом случае радуются гостям. На домах видны типичные черные оконные рамы, которые нагреваются под лучами солнца и служат естественной теплоизоляцией. Туристы находят их живописными. Я пришел в тибетский автономный уезд Тяньчжу, в одноименном городе все надписи написаны на двух языках: на китайском и на тибетском.