Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - К. Рехаге

Скорее всего, я слишком много смотрел телевизор.

Конечно же, это были серьезные переговоры, в результате которых были установлены отношения по модели «учитель-ученик». Тибетский Лама стал учителем императоров, но и монголы получили право устанавливать свое господство в Тибете. В официальном понимании это доказывает претензии на Тибет не только Народной Республики, но и Китайской Республики Тайвань. Это очень просто: если рассматривать монгольскую династию Юань как один из полноправных императорских домов в китайской истории, то получается, что в результате этих переговоров Тибет стал частью не только монгольской империи, но и всего Китая.

Конечно, существуют факты, свидетельствующие об обратном. Например, строительство стены, предпринятое хан-китайским императором династии Мин после того, как была разгромлена династия Юань. Бастионы были построены не для того, чтобы удерживать монголов на общей земле, а для того, чтобы навсегда изгнать их отсюда. Никто больше не хотел даже разговаривать с ними, их презрительно называли «дацзы» – «татары».

А что же произошло с Тибетом? История считает спорным принятие в 1247 году одной тибетской делегацией решения за весь Тибет. Все-таки это были просто послы одной из тибетских церквей. Кроме того, династия Мин оказывала впоследствии крайне скромное влияние на Тибет, ограничиваясь раздачей титулов и обменом подарками.

Небо стало сине-фиолетовым, на нем появились первые застенчивые звезды. И тут я замечаю руины. Это всего лишь развалины размером с автобус, состоящие из хрупкого, местами заросшего кирпича. Это последняя из настоящих ступ, о которых уже никто точно не может сказать, когда они были возведены.

Затем я замечаю фигурки: они маленькие, из фарфора и металла, некоторые из них похожи на тибетских бодхисаттв, другие на Гуаньиня, бога милости, был среди них и один из даосских бессмертных святых. Люди принесли их сюда и поместили на руины, в нишах между кирпичами. Они пришли сюда не из исторических или политических соображений, а следуя своей вере. Они принесли с собой маленькие фигурки, чтобы поставить их сюда, им не было дела до поддельных, слишком новых ступ, из-за которых им пришлось покупать билет и с которых уже осыпается краска.

Люди пришли именно сюда, к этим руинам, поставили здесь свои фигурки и прочитали молитвы, а потом ушли, не оставив ни одного намека на то, кто они – ханьцы, тибетцы, монголы или все сразу.

Мне потребовалось почти четыре часа, чтобы добраться до ближайшего населенного пункта. Уже далеко за полночь, и даже неоновые вывески не горят. Ни отеля, ни гостиницы мне не встретилось, не было даже ни одного киоска. Я останавливаюсь в единственном месте, где можно купить что-нибудь поесть: это забегаловка, где продают баранину на вертеле. Она расположена наполовину в доме, наполовину на улице, и освещена скудным желтым светом единственной электрической лампы.

Я снимаю рюкзак и сажусь за стол. Хозяин принимает мой заказ и подсаживается рядом. Выяснив, как меня сюда занесло, он сообщает плохую новость: здесь нет ни одного отеля, мне придется идти в Увэй. Его жена сочувственно кивает. Я спрашиваю, как далеко он находится, и в ответ слышу: тридцать ли.

Я удрученно жую свой шашлык. Я надеюсь, что хозяева что-нибудь предложат мне, какой-нибудь топчан в чулане, но сам спросить об этом не решаюсь. Вдруг из темноты вырастает мужчина, садится за соседний столик и заказывает себе дюжину шашлыков. Когда его взгляд останавливается на мне, он удивленно поднимает брови:

– Что тут делает иностранец?

– Иностранец знает китайский, – смеясь, отвечает хозяин, и мужчина тут же подсаживается за мой столик.

– Чжао, – представляется он. У него волевое мускулистое лицо и кожаная куртка. – Я из мэрии.

Я просыпаюсь от стука в дверь – это господин Чжао. Он чем-то напоминает сову.

– Ты все еще здесь! – восклицает он, и по его голосу не похоже, что он этому рад. Я смотрю на телефон: сейчас чуть больше девяти. Я лег спать четыре часа назад.

Я машу ему рукой в знак того, что все понял, потом его лицо исчезает в дверном проеме. Я снова остаюсь один в его офисе. Вокруг валяются бутылки из-под пива и сигареты – полный хаос.

Вчера вечером господин Чжао предложил мне переночевать у него в ратуше, он даже дружелюбно хлопнул меня по плечу, оторвавшись от поедания своего шашлыка. Я не заставил себя долго уговаривать. Идея показалась мне забавной, к тому же уже не было времени идти в Увэй. Чуть позже я оказался в маленьком офисе. Снаружи был слышен гул коридоров ратуши, внутри сидели мы с господином Чжао и еще двое крестьян. Оба были одеты в слегка выцветшие пиджаки. Их лица то и дело окутывались табачным дымом.

Я сидел на топчане, предложенном мне господином Чжао в качестве кровати. В руках у меня был стаканчик апельсинового лимонада, я смотрел в окно. Воздух пропитан табаком и алкоголем, как губка. Сначала все в штыки приняли мой отказ пить алкоголь, но с каждой новой бутылкой пива они становились терпимее и спокойнее. Их алкогольные игры сменяли одну в другую: они поднимали вверх пальцы, бормотали цифры, закидывали назад головы и опрокидывали в себя стаканы, а их взгляды стекленели все больше и больше. Один из крестьян боролся с опьянением по-своему: каждый раз, прежде чем осушить стаканчик, он держал его на вытянутой руке и пару секунд разглядывал его.

Только когда господин Чжао показывал мне, как пройти в туалет, я узнал, что на самом деле происходило.

– Эти двое спорят из-за полей, – сказал он и качнулся, пока мочился, – они соседи, и у одного из них больше денег, чем у другого. Так сегодня обстоят дела в наших краях.

Он повернулся ко мне и засмеялся:

– И я должен с ними мучиться!

Дорога до Увэй почти полностью прямая. Она начинается в том месте, где я стою, и уходит вдаль до горизонта. Над ней висит желтоватая завеса пыли. Воздух немного дрожит от жары, пустыня уже недалеко.

Я обливаюсь по́том. Солнце еще не поднялось до своего зенита, когда я замечаю рядом с собой какую-то тень. Я оборачиваюсь и вижу перед собой парня в футбольном трико. Он худой как щепка. Своей неуклюжей осанкой и пушком над верхней губой он немного напоминает мне консьержа в жилом комплексе в Пекине, где я жил.

– Hello, – обращается он и неуверенно смотрит на меня.

– Hello, – отвечаю я.

Наши приветствия растворяются в воздухе. Наступает молчание, в котором лишь один вопрос. Я знаю какой, он исходит почти от каждого, с кем я встречаюсь.

– Да, мы можем говорить по-китайски, – говорю я и замечаю по улыбке, что у него свалился с плеч тяжкий груз.

Его зовут Ци Юйтянь, на следующий год он будет поступать в университет. В какой? Это зависит от того, как он сдаст экзамены. Он много учится, у него нет времени на девушек. И он любит европейский футбол. Китайские сборные – это кошмар, жалуется он, и в его словах звучит та же досада, которую я так часто слышал у Сяо Чая. Как это получается, спрашивают миллионы футбольных поклонников в Китае, что народ, составляющий одну пятую от всего человечества, не может собрать одну-единственную достойную сборную по футболу?