Синагога и улица - Хаим Граде

Однажды в пятницу один рыночный носильщик ввалился в лавку с просьбой:

— Сделайте мне одолжение, реб Авром-Аба, позвольте занять у вас пять злотых на субботу. Мне легче перетаскать целый вагон мешков с мукой, чем просить милостыню, но у меня нет выхода.

Авром-Аба сразу же протянул носильщику пятерку и еще вроде бы посмеялся от удивления, даже пожал плечами:

— Что за одолжение я вам делаю, давая пятерку? Какая мне разница, будут ли пять злотых лежать в субботу у меня или же я одолжу их вам, да еще и сделаю таким образом богоугодное дело?

Он говорил, вопреки своему обыкновению, долго, до тех пор, пока носильщик не вышел из лавки обрадованный и сияющий. «Казалось бы, простой еврей, — подумала Басшева, — а гордый, не хочет подачек».

В другой раз в лавку вошел еврей в мягкой черной шляпе и в сюртуке. Если бы Авром-Аба потом не рассказал ей о том, что этот еврей — хозяин лавки, расположенной выше по Завальной улице, она могла бы поклясться, что он раввин. Отпечаток Торы и благородства был виден на его бледном лице, шелковой бороде, бархатных руках и в каждом его движении. Прежде чем он сказал, что пришел занять денег, он десять раз оглянулся и двадцать раз извинился. Было видно, что для него это наказание, мучение — прийти просить о ссуде. Авром-Аба дал ему столько, сколько тот просил, и при этом не произнес ни слова. Басшеве показалось, что муж обошелся с этим благородным евреем недостаточно дружелюбно. Позднее она спросила его, чем этот достойный еврей хуже носильщика, и его ответ врезался ей в память:

— Когда я сказал носильщику, что не делаю ему одолжения, он мне поверил. Но если бы я попытался убедить в этом лавочника с Завальной улицы, я бы доставил ему еще большую душевную боль. Он знаток Торы и понимает, что не делает мне одолжения тем, что берет у меня взаймы. Поэтому он либо истолковал бы это таким образом, что я, не дай Бог, издеваюсь, либо что я радуюсь, что он вынужден обращаться за помощью ко мне, а не я к нему. В таком случае самое лучшее — промолчать.

Басшева улыбнулась из-под опущенных век себе самой. У нее было такое ощущение, словно она нашла клад, который лежал у всех на глазах, но на который никто даже не смотрел. Весь этот мир состоит из забегавшихся и слепых людей. Да что они вообще видят, если не способны разглядеть, как прекрасен лавочник с улицы Страшуна? Когда однажды вечером она готовила ужин и возилась с горшками на плите, он стоял между столом и дверью и говорил ей:

— Часто мы удивляемся, что именно тот человек, которому мы помогли, становится нашим врагом. Мы думаем, что, наверное, он нам завидует или что он просто нелюдь, раз платит злом за добро. Нам даже не приходит в голову, что, может быть, мы помогли ему таким образом, что кровь бросилась ему в лицо. Потом мы удивляемся, что он нас знать не желает. Господь тоже не желает знать такого благодетеля, который делает богоугодное дело так, что теряет свое место в Грядущем мире.

С тех пор как они сошлись, Басшева стала все больше интересоваться, почему его первая жена развелась с ним. Но Авром-Аба не упоминал о ней, и она перестала упоминать о своем покойном первом муже. Басшева чувствовала, что не должна больше говорить о покойном и не должна расспрашивать о бывшей жене Аврома-Абы. Однако до этого дошло само собой. Однажды он сильно обрадовался полученному письму и рассказал ей, что это письмо пришло от его товарища юности из Келемской ешивы. Тот услыхал, что Авром-Аба вторично женился, и посылает ему свои поздравления.

— Когда ты была у твоих родственников в Латвии, я расспрашивал в Литве, нашла ли уже моя бывшая жена себе нового мужа, чтобы я мог сделать то же самое. И этот мой друг сообщил мне, что она уже давно замужем, — рассказал Авром-Аба, как будто специально, чтобы Басшева поняла, почему он так долго тянул с их свадьбой.

— Такого закона нет, но, поскольку я стал причиной ее страданий, я не хотел жениться прежде, чем моя бывшая жена найдет себе нового супруга. — Какое-то время он молча стоял посреди комнаты, опустив голову, как будто заглядывал в глубокий заросший колодец — во мрак собственной души. — Та, моя первая, была тогда еще молодой, преданной, хотя и резкой, ожесточенной и очерствевшей — но ведь на свете бушевала война. Поэтому, вместо того чтобы учить ее по-хорошему и по-умному, как вести себя в делах по закону Торы, я был упрям и жёсток. Я тоже был тогда еще молод.

После этого разговора Басшева поняла, что он старается быть мягче к ней, чтобы искупить свою жесткость по отношению к первой жене. Когда она ему сказала, что им нужна квартира побольше, он сперва даже съежился от страха и застонал. Но потом сам подыскал квартиру из трех комнаток с кухней на той же самой улице Страшуна, позаботившись, чтобы квартиру побелили и покрасили. Помимо этого, он послал работяг принести оставшуюся мебель со старой квартиры Раппопортов на Портовой улице. Он поначалу возражал и когда Басшева настаивала на том, чтобы он пошил себе новую одежду.

— Чем старая плоха? — спросил он, ссутулив плечи и при этом как-то странно пританцовывая, будто стоял на улице на морозе. Позднее он согласился и еще расспрашивал жену, хочет ли она, чтобы он велел пошить себе пару брюк и короткий пиджак, или же сюртук, или же широкий длинный лапсердак. Басшева ответила, что он должен велеть пошить себе брюки и короткий пиджак на будние дни, и брюки с сюртуком — на субботу и праздники. Он согласился, но при условии, что и она велела бы пошить себе новое платье и пальто. Иногда они спорили, потому что она хотела стоять за прилавком как можно чаще, чтобы он мог подольше изучать Тору. Ведь Басшева знала, что прежде, будучи один, он посреди бела дня запирал лавку и уходил на пару часов в синагогу. Но с тех пор, как они стали мужем и женой, он всегда торопился в лавку, чтобы сменить ее.

Только в одном он совсем не был склонен сдаваться. В субботу, когда благословляли наступление нового месяца, Басшева смотрела из женского отделения синагоги, как он молится рядом с углом бимы и выглядит очень убого в поношенном талесе и в картузе вместо раввинской шляпы. Он не отрывал глаз от толстого молитвенника с рассыпающимися листами, как будто не знал всех молитв наизусть. Он сидел, сжавшись так, будто целью его жизни было занимать как можно меньше места. Потом, уже дома, Басшева высказывала ему свое недовольство, говоря, что если он не хочет выглядеть более важным, чем прочие обыватели, то, по крайней мере, не должен выглядеть менее важным, чем те из них, кто сидит на почетных местах. Он слишком уж избегает почета и чересчур скромен.

— Ты ошибаешься, я совсем не скромен. Я считаю, что, где я сижу, там и есть самое почетное место, — пошутил он, но потом сразу посерьезнел и заговорил о мыслях, сопровождающих его много лет: человек, гоняющийся за почетом, совсем не уважает себя. Ему, бедняге, грустно и пусто на сердце, как будто он — рассохшаяся деревянная кадушка с заржавевшими обручами и выпадающими клепками. Он хочет, чтобы его намочили и наполнили водянистым почетом, чтили его и восхищались им. Гордец же — это человек, который не может убежать от себя. Куда бы он ни пошел и где бы ни остановился, о чем бы ни думал и что бы ни делал, повсюду и всегда в нем растет гордыня с таким мучительным напряжением, как будто его члены растягивают на прокрустовом ложе. Тот же, кто изучает Тору ради нее самой, и изучает ее основательно, пренебрегает собой, очень пренебрегает, но в то же время и уважает себя, очень уважает. Глядя на море или на высокие горы, человек чувствует себя маленьким, ничтожным, потому что море и горы несравнимо больше его. Но когда он живет с Торой, которая огромнее самого большого моря, он не чувствует себя маленьким и ничтожным, потому что, насколько он постигает Тору и Владыку мира, настолько он и велик.