Синагога и улица - Хаим Граде

Время от времени до нее доходили известия о первом женихе. Жетловчанин женился на дочери гродненского раввина и быстро делал карьеру. Никто его не продвигал, и сам он не проталкивался вперед, чтобы занять лучшее место, однако Мойше-Мордехай стал главой раввинского суда Гродно еще при жизни тестя. Потом Переле узнала, что раввин Айзенштат уже считается одним из величайших раввинов поколения и что к нему обращаются с вопросами со всего света. Его хотят назначить городским раввином Белостока, даже Лодзи. Однако гродненские обыватели следят во все глаза, чтобы у них не похитили их сокровище. Когда грайпевская раввинша слышала такое, у нее пересыхало во рту. Она вспоминала, как ходил и как говорил Мойше-Мордехай, словно он лишь вчера был ее женихом. В каждом его движении, в каждом повороте головы был виден илуй. Каждый его ответ на вопрос блистал гениальностью.

Чем больше все хвалили гродненского раввина, тем больше недостатков Переле находила в собственном муже. Он простак, во время суда Торы у него получается, что обе стороны правы. Обыватели его не боятся. В качестве проповедника он годится только для маленького местечка. Он боится произносить проповеди в большом городе и выдвигать свою кандидатуру на место раввина. Но то, что человек по-настоящему умеет, он не боится показывать никому. Не говоря уже о том, что в изучении Торы нет никакого сравнения между ним и ее покойным отцом. Переле принялась искать и находить изъяны и во внешности своего мужа, и в его привычках: раввин не должен быть таким высоким и полным. Сколько она ни требовала, чтобы он гладко расчесывал пейсы, они у него все равно вьются, как у барана. Когда он пьет чай, то сопит, потеет и отдувается толстыми губами, как будто обжегся. Но все эти изъяны грайпевская раввинша находила, только когда ей говорили про гродненского раввина. В обычные дни реб Ури-Цви был короной на ее голове. Она восхищалась его благородным лицом и беспокоилась о его здоровье. Однако, если долгое время никто не упоминал гродненского раввина, ей начинало этого не хватать. С мужем она об этом говорить не хотела и уж конечно не желала делиться этим с местечковыми обывательницами. У женщин может быть хорошая память. Они могут помнить, что гродненский раввин когда-то был ее женихом, а потом забраковал ее. Грайпевская раввинша совсем не любила общаться с женщинами, но, когда в доме гостил какой-нибудь приезжий раввин, а ее муж еще не возвратился из синагоги, Переле как бы между прочим спрашивала:

— Мы слыхали здесь, что гродненский раввин — один из величайших в поколении. В чем же его величие? Он действительно такой гаон, как про него говорят?

— О, еще какой! Реб Мойше-Мордехай Айзенштат — это такой гаон, который бывает в поколении только один! — восхищенно отвечал гость, набожно тряся бородой и пейсами.

— И умный. Все говорят, что он к тому же очень умен, — добавляла раввинша с тоской в голосе и выходила на кухню, чтобы принести гостю стакан чаю. Вода в чайнике уже наполовину выкипела, но Переле все еще стояла в задумчивости, глядя на огонь своими большими, холодно сияющими глазами.

Дочь грайпевского раввина, старшая из трех его детей, вышла замуж в Гродно, за сына состоятельных родителей, пригласивших на свадьбу городских раввинов во главе с реб Мойше-Мордехаем Айзенштатом. Еще до того, как Переле увидела его лицо, она узнала его по походке, по таким же, как и в молодости, стремительным движениям. Но, увидав его лицо, она не поверила своим глазам. Она знала, что реб Мойше-Мордехаю едва за пятьдесят, а выглядел он стариком, с опущенными плечами и большой седой бородой. После обряда бракосочетания грайпевская раввинша сидела рядом с дочерью в центре женского стола и смотрела издалека, как дружески гродненский раввин общается с ее мужем за мужским столом. Реб Мойше-Мордехай посидел совсем немного и сразу же поднялся уходить. Переле видела, как все раввины и важные евреи встали, чтобы проводить его до двери. Похоже, что он шутил, потому что окружавшие его люди улыбались и смеялись. Однако ей показалось, что, хотя на вид гродненский раввин пребывает в хорошем настроении и совсем не смотрит в ее сторону, она — единственная, кто мешает ему в этом большом полном гостей свадебном зале, и поэтому-то он так торопится.

Потом женились и сыновья грайпевского раввина. Оба они посвятили себя изучению Торы, и оба женились в Гродно. Этому в немалой степени способствовала мать. Из всех предложенных партий Переле нравились только гродненские невесты. Во время частых и долгих препирательств с женой всегда терпеливый и мягкий реб Ури-Цви однажды вышел из себя и крикнул:

— Что ты так прицепилась именно к Гродно?!

Жена спокойно ответила, что если бы он понимал дело, то не стал бы так удивляться. В Гродно живет их дочь, поэтому будет хорошо, если там же поселятся и сыновья. Во-первых, дети не будут ощущать себя на чужбине, потому что все они станут жить в одном и том же городе. Во-вторых, им самим не придется ездить навещать детей в три разных города. Поскольку гродненские партии были весьма солидные, а сыновья с детства привыкли слушаться матери, они один за другим женились в Гродно.

Переле знала, что жена реб Мойше-Мордехая Айзенштата забеременела через год после свадьбы, и у нее был выкидыш. Потом она заболела, и врачи посоветовали ей не заводить детей. Но она не стала с этим считаться, снова забеременела и родила девочку. Переле слыхала, что у единственной дочери гродненского раввина слабое сердечко и астма. Она бледная, капризная. Часто плачет целыми днями. Не ходит учиться в женскую школу. У нее нет подруг, потому что она стесняется своей болезненности и неказистой внешности. Она постоянно сосет что-то из бутылочки с трубочкой, чтобы легче было дышать. Отец ходит с ней на прогулки, водит к докторам, а мать раздает пожертвования. Где только ни встретит она праведного еврея, сразу просит у него благословение для своего единственного ребенка. Каждый раз, когда грайпевская раввинша слышала об этом, она глубоко вздыхала, сперва с сочувствием, а потом с облегчением оттого, что ее дети, слава Богу, здоровы. Позднее состояние больной девочки улучшилось, и уже начали поговаривать, что родители подыскивают для нее партию.

Зимой Грайпево утопало в снегу до залепленных замазкой двойных оконных рам домов. Сероватый дневной свет и рано наступающий вечер навевали лень, тоску. После долгих темных ночей грайпевцы вставали с ломотой в костях, как будто спали в болоте. Единственным светлым и веселым временем был пятничный вечер с золотыми огоньками субботних свечей в домах и субботний день в синагоге — канторская утренняя молитва, проповедь раввина после предвечерней молитвы, совместное чтение псалмов в темных сумерках. Однако перед Ханукой один еврей нарушил покой всей субботы.

Этот еврей провел предыдущую неделю в Гродно и вернулся в местечко в пятницу на утреннюю молитву. Разматывая башлык и снимая тяжелую, засыпанную снегом шубу, он сообщил печальную весть о том, что дочь гродненского раввина внезапно умерла. Не успели даже вызвать врача. Этот еврей рассказывал, что на похоронах весь Гродно плакал, глядя на то, как рыдает сломленный отец, но мать стояла словно окаменев. Уже целую неделю Гродно одет в траур и погружен во мрак, как будто там каждый день затмение солнца. Грайпевцы тоже были потрясены этой историей. Хотя евреи и бормотали: «Благословен судья праведный!»[211], они смотрели вопрошающими глазами на орн-койдеш: чем заслужил такое наказание гаон реб Мойше-Мордехай Айзенштат? После торопливой молитвы обыватели разошлись по домам и рассказали о несчастье своим женам. Те плакали, заламывая руки, и разнесли черную весть по рынку, и когда реб Ури-Цви пришел из синагоги домой, его раввинша уже все знала.