Жар предательства - Дуглас Кеннеди

– А вы кто?

Первой меня поняла Наима. Показав на бабушку и мать, она назвала их имена, а потом звонким смелым голоском представилась сама:

– Наима!

Ее бабушка закатила глаза, словно хотела сказать, что столь бурное проявление чувств простительно лишь для юных. Но когда я в знак одобрения выставила вверх большие пальцы, Наима повторила мой жест, с радостью и гордостью демонстрируя маме и бабушке, как это здорово у нее получается. Титрит, подбадривая дочь, смеялась и хлопала в ладоши, наблюдая, как Наима марширует по палатке, но Майка вскоре положила конец веселью. Она жестом велела мне встать и подойти к ней без чьей-либо помощи. Впервые, с тех пор как Наима нашла меня в пустыне, мне разрешили самостоятельно сделать несколько шагов. Поначалу я колебалась, думала, что не смогу, не спотыкаясь, пройти в другой конец палатки, до которого было не более шести футов[121]. Я приготовилась махом преодолеть это расстояние, но Майка выставила вперед ладони, давая понять, что сейчас главное – не торопиться. Я последовала ее совету, осторожно ставя одну ногу перед другой, проверяя, держу ли я равновесие, остро сознавая, до чего же я еще слаба. Но мне удалось пройти в дальний конец палатки, за что Титрит с Наимой наградили меня аплодисментами. Майка же просто сдержанно кивнула.

Палатка. Здесь была койка, на которой я так много спала. Грязный пол. Газовая лампа. Два ведра: одно для мытья, другое – с питьевой водой. Два табурета для гостей. Один матрас на полу. Мир, в котором я жила как минимум неделю, может, дней десять, может, дольше.

Добравшись до дальнего конца палатки, я была вынуждена присесть на один из невысоких табуретов: мне стало дурно. Майка коснулась моей головы, махнула одной рукой и выставила вперед обе ладони. Я поняла это так: Ты еще не совсем здорова. Из-за травмы головы какое-то время тебя еще будет мучить слабость, так что не будем торопить события. Потом она велела мне встать, а Титрит с Наимой – помочь мне выпростаться из скромной белой ночной сорочки, которую Титрит принесла мне несколько дней назад и в которой я недавно спала. Мои ноги и бедра все еще облепляла пропитанная маслами белая ткань, от которой исходил травяной лекарственный запах. Окровавленную повязку на промежности ежедневно меняли, и хотя кровотечение давно прекратилось, Майка продолжала со всей деловитостью два раза в день смазывать какой-то мазью губы моего влагалища и само влагалище.

Сейчас она решила, что пора мне взглянуть на свои раны… или, может быть, проверить, как идет процесс заживления. Женщины принялись раздевать меня и убирать с моих ног повязки. Я инстинктивно отвернулась. Если раньше я стремилась увидеть, что со мной сотворили преступники, то теперь, когда я начала приходить в состояние некой искаженной нормальности, меньше всего мне хотелось рассматривать свое обезображенное тело. Ведь тогда неминуемо встанет вопрос, как мне жить после того, как я покину эту палатку, и смогу ли я когда-нибудь вернуться к прежней жизни. Или, если я очень сильно изуродована, захочу ли.

Майка – проницательная опытная женщина – с ходу распознала мои страхи. Не признававшая сюсюканья, она на минуту вышла из палатки, пока Титрит с Наимой меня раздевали, и вскоре вернулась с зеркалом. Теперь, когда я стояла голая, она принялась снимать повязки с моих ног. Мои нижние конечности, да и лицо были сильно обожжены, ведь я, полуголая, без сознания несколько часов пролежала под палящим солнцем. Когда повязки наконец-то убрали – а я отказывалась смотреть на себя, – Майка не грубо, но твердо нагнула мою голову. Мои бедра иссекали длинные красные рубцы, некоторые на вид были темные, другие уже начали бледнеть. На голенях тоже краснели отвратительные ожоговые пятна. Но больше всего меня встревожили скопления беловато-красных пупырышков по всей длине ног. Особенно много их было сосредоточено на правом бедре.

– Что это? – спросила я, с испугом показывая на скопища крошечных волдыриков.

Майка начала что-то говорить, объясняя (быстро-быстро постучала большим пальцем о средний и, сомкнув их кончики, стремительно поднесла к моему бедру), что, пока я находилась без сознания, меня покусали какие-то насекомые. Она даже слово французское попробовала произнести:

– Des puces.

Блохи. Песчаные блохи. Я читала про них в одном из путеводителей по Марокко, которые во множестве штудировала перед поездкой в Северную Африку. Эти паразиты распространены в Сахаре. Они выползают на восходе, безжалостно набрасываясь на всякую плоть, что оказалась поблизости, будь то человек или животное. Плотность укусов шокировала. Майка, видя мой испуг, как всегда, жестами старательно объяснила, что со временем болячки исчезнут.

– А ожоги? – спросила я, показывая на глубокие красные рубцы; некоторые из них все еще пузырились.

Майка провела руками вниз, словно говоря: Постепенно заживут. Потом она взяла меня за плечо – довольно крепко, но ободряюще – и произнесла одно слово:

– Shaja'a.

В моем лице отразилась озадаченность, и она, постучав по моей груди в том месте, где находилось сердце, и по голове, указательным пальцем приподняла мой подбородок. И тут меня осенило.

– Courage?[122] – уточнила я по-французски.

Титрит энергично кивнула несколько раз, сказав что-то Майке. Та выразила согласие. Размахивая пальцем перед моим лицом, словно строгая мать-настоятельница, она повторила:

– Shaja'a.

Наима тотчас же, подражая бабушке, погрозила мне пальцем, повторив несколько раз:

– Shaja'a, shaja'a, shaja'a.

На сей раз даже ее обычно хмурая бабушка улыбнулась.

Майка поставила зеркало прямо перед моей промежностью, дабы я увидела, что половые губы почти зажили. Она попросила Титрит принести банку с самодельной мазью, которой она лечила мои внутренние разрывы. Потом, жестом велев мне чуть раздвинуть ноги, окунула пальцы в целебную мазь и принялась обследовать мои половые органы. Делала она это сноровисто и деловито. Но меня больше поразило другое: Наиму не прогнали из палатки. Напротив, она подошла ближе, зачарованно наблюдая за тем, как ее бабушка производит осмотр. Эти женщины исповедовали абсолютно прагматичный неханжеский подход к тому, что многие эвфемистически называют «женские дела». Меня это удивляло, а для моего пока еще неустойчивого душевного состояния было просто необходимо. На мой взгляд, они поступали благоразумно, вовлекая в свои священнодействия девочку – не объяснив, я уверена, причин моих травм, – снимая покров тайны с интимных частей женского тела. Вот ведь Наима стоит и спокойно смотрит, как ее бабушка с предельной внимательностью старательно мнет и ощупывает мое лоно. То, что я не испытывала боли – лишь небольшой дискомфорт, – я восприняла как хороший знак. Закончив осмотр, Майка сжала кулак, выставляя вверх большой палец (она тоже переняла этот жест после того, как я показала его Наиме). Размахивая руками, она дала понять, что, по ее мнению опытной врачевательницы, внутри все зажило.