Петр Первый - Николай Павленко

В 1711 году рязанский митрополит Стефан Яворский произнес в Москве проповедь, вызвавшую гнев Петра. В ней митрополит осуждал введение фискалов и уповал на наследника, с воцарением которого, как полагал проповедник, наступит возврат к старине. До царевича, находившегося в Дрездене, слухи об этой проповеди донеслись несколько месяцев спустя, и в его голове возникли надежды на бунт духовенства. Очень осторожный, умевший глубоко упрятать свои подлинные чувства, царевич все же не удержался от рискованного намерения запросить духовника письмом – и оставить таким образом улику против себя – о содержании проповеди. «Прошу, изволь то казанье (буде напечатано), что Рязанской в новый год сказывал, прислать с Даудовым». В другом письме он просил сообщить о дальнейшей судьбе митрополита. В том же 1711 году в Дрездене пронесся слух, оказавшийся, впрочем, ложным, о смерти Меншикова. Это известие тоже вызвало у царевича чувство радости: одним противником, готовым создать в случае смерти отца непреодолимые препятствия на пути к престолу, стало меньше. Алексей проверяет достоверность слуха специальным письмом, причем просит прислать зашифрованный ответ с самым надежным курьером: «Есть ведомости здесь, что князь Меншиков погиб, только мы не имеем подлинной ведомости. О сем, буде у вас есть, отпиши, а напишите сею азбукою» (то есть шифром).

Переписываясь с духовником, царевич прибегал либо к шифру, либо к условному языку, понятному лишь его корреспонденту, поскольку письма являлись как бы продолжением конфиденциальных бесед. В одном из писем духовнику царевич просит его и всех членов «компании» не отвечать ему, «для того, что сам изволишь ведать, помолись, чтоб скорее совершилось, а чаю, что не умедлится». В другой раз царевич писал, что он и его друзья, находясь в Смоленске, молят бога, «дабы нам скоровременно вся желаемая благая чрез свое заступление даровали». Ясно, что царевич ожидал каких-то значительных перемен, но неизвестно, с чем эти перемены были связаны, за что надлежало молиться, что подразумевалось под «вся благая»: то ли он уповал на ухудшение здоровья отца, то ли ждал его гибели от шальной пули на театре военных действий, то ли, наконец, благом для себя считал освобождение от поручений отца и возвращение в Москву, в лоно своей «компании».

Смысл некоторых писем Алексея не удается уяснить и сейчас. Однако встречающиеся в них приписки «чтоб сие было тайно» или «как мочно тайно делать» свидетельствуют о стремлении скрыть от посторонних глаз и прежде всего от отца как собственные поступки, так и действия своей «компании». Особенно плотным покровом тайны он окутывал свои связи с матерью и ее родственниками.

Чем дальше, тем отчужденность росла больше. Поручения отца царевич считал тяжелой обузой – выполняя их, надлежало работать, а к работе он относился с нескрываемым отвращением. Когда наследник стал взрослым, то заменил комнатные игры с девками хмельным застольем. Царевич настолько пристрастился к вину, что стал пить много и систематически. Напившись, он приходил в возбуждение, становился болтливым и утрачивал контроль над собой.

Однажды царевич, будучи у кого-то в гостях, приехал домой совершенно пьяным. Нетвердой походкой он отправился в покои супруги, но та его выпроводила. Алексей вошел в свою спальню и стал изливать недовольство единственному собеседнику – камердинеру Ивану Афанасьеву. Сначала он поносил супругу, а распалившись, гневно кричал, что отрубит головы всем, кто причастен к заключению брачного союза, поднимет бунт против отца.

Проспавшись, царевич попытался восстановить в памяти содержание своего ночного монолога. Промелькнула тревожная мысль: Иван Афанасьев – верный человек, а вдруг донесет? Вызвал камердинера.

– Не досадил ли я вчерась кому? – спросил царевич.

– Нет, – ответил камердинер.

– Ин не говорил ли я пьяный чего?

Выслушав рассказ камердинера, царевич сказал:

– Кто пьян не живет? У пьяного всегда много лишних слов. Я сожалею, что пьяным много сердитую и напрасных слов много говорю.

На всякий случай пригрозил:

– Никому не сказывай. А буде ты скажешь, видь тебе не поверят: я запруся, а тебя станут пытать.

Собеседник успокоил, что услышанное останется при нем.

Собутыльники Алексея поносили царя, шептали осуждающие слова по поводу преобразований, приносили в покои нелепые слухи, распространяемые поборниками старины. Позже царевич признавался, что друзья все «больше отводили меня от отца моего и утешали вышеупомянутыми забавами и мало-помалу не только дела воинские и прочие от отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела, и для того всегда желал быть в отлучении». Но свидания изредка все же происходили, сыну доводилось выслушивать упреки отца, иногда терпеть побои, но стоило Петру переступить порог, как сын вновь оказывался в объятиях своих друзей.

У Петра было немало оснований для недовольства поведением царевича. Горечь вызывало не только тяготение Алексея к монахам и кликушам, но главным образом безразличие к тому, чем жила страна.

Первое приобщение царевича к делу состоялось в 1704 году, когда он находился в составе русских войск, осаждавших Нарву, а затем участвовал в торжествах, устроенных в Москве по случаю овладения этой крепостью.

Через три года 17-летний царевич был послан в Смоленск для заготовки провианта и фуража. Осенью того же 1707 года круг обязанностей наследника расширился. Сначала ему было поручено укрепить Москву на случай подхода к столице войск Карла XII: отремонтировать брустверы, насыпать валы, укомплектовать артиллерийский парк, пополнить московский гарнизон личным составом. После того как угроза похода шведских войск на Москву исчезла, царевич по поручению отца занимался укомплектованием пяти новых полков, экипировкой и обучением рекрутов, а также участвовал в организации подавления Булавинского восстания.

Между отцом и сыном могла установиться атмосфера взаимного уважения и солидарности на почве участия обоих в общем деле: одного в роли главного действующего лица, другого в роли его активного помощника. Могла установиться, но не установилась, причем не по вине Петра.

В письмах 1708 года уже сквозило недовольство нерасторопными действиями сына, приходилось напоминать ему о срочности выполнения поручений. Но вскоре представился случай убедиться в том, что сын проявлял к поручению полное равнодушие и был озабочен не столько его выполнением, сколько пьянством в кругу друзей. Он прислал в Преображенский полк, командиром которого являлся Петр, малопригодных рекрутов, чем вызвал гнев царя. Петр проявлял снисхождение к ошибкам, но никогда не прощал малодушия и промахов, порожденных отсутствием прилежания. «Я зело недоволен, – прочел сын в письме отца, – присылкою в наш полк рекрутов, которые и в другие полки не все годятся, из чего вижу, что ты ныне больше за бездельем ходишь, нежели дела по сей так нужный час смотришь».

Упрек отца был совершенно справедливым. Сам царевич об этом времени позже вспоминал так: «А когда уже было мне приказано в Москве государственное правление в отсутствие отца моего, тогда я, получа свою волю (хотя я и знал, что мне отец мой то правление вручил, приводя меня по себе к наследству), и в большие забавы с попами и чернцами и с другими людьми впал».