Петр Первый - Николай Павленко

Это признание царевич сделал десять лет спустя, а в тот день, когда прочитал гневные слова Петра, он вел себя по-иному. Его поступками руководили страх быть наказанным и стремление оправдаться любыми средствами. Он изворачивается, ищет заступников. «А что ты, государь, изволишь писать, что присланные 300 рекрутов не все годятся и что я не с прилежанием врученные мне дела делаю, и о сем некто тебе, государю, на меня солгал, в чем я имею великую печаль». Далее следуют слова, рассчитанные на то, чтобы разжалобить отца: «И истинно, государь, сколько силы моей есть и ума, врученные мои дела с прилежанием делаю. А рекрут в то время лутче не мог вскоре найтить; а ты изволил, чтоб прислать их вскоре».

Царевич сделал для себя вывод, что следует проявлять большую осторожность, но ни он, ни его друзья-собутыльники не могли установить, кого надо остерегаться, кто информирует царя о его поведении. Попробовал обратиться за помощью к кабинет-секретарю Макарову: «Александр Васильевич! Пожалуй, отпиши ко мне, доведався, какой и за что на меня есть государя-батюшки гнев, что изволит писать, что будто я, оставя дела, хожу за бездельем, отчего ныне я в великой печали».

Ответа не последовало, и тогда Алексей обращается к мачехе. Екатерине удалось уладить конфликт. 19 декабря 1708 года Петр отправил ответ на письмо сына, написанное в конце ноября: «Так же пишешь, что рекрутов в то число добрых не было и для того таких послал; и когда б о том ты так отписал тогда, то б я сердит на тебя не был». Одно из обращений Петра к сыну звучит как мольба: «Чини по данному тебе письму не с печалью, но с радостию, ибо все тебе ж пригодитца, и у меня будешь в ласке».

В 1710 году царевич находился в Дрездене, а в следующем году был занят устройством своих брачных дел. Алексею отец прочил в супруги вольфеибительскую принцессу Шарлотту, сестра которой была замужем за австрийским императором. Свадьба состоялась 14 октября 1711 года в Торгау в присутствии Петра. Туда, между прочим, приезжал немецкий философ и математик Лейбниц. «Я ездил в Торгау, – писал Лейбниц, – не столько для того, чтобы посмотреть на свадебное торжество, сколько для того, чтобы видеть замечательного русского царя. Замечательны дарования этого великого государя».

Брак не внес изменений в жизнь царевича. Высокая и худая, с лицом, изуродованным оспой, Шарлотта не пользовалась любовью Алексея. «Жену мне на шею чертовку навязали: как к ней ни приду, все сердитует и не хочет со мною говорить».

Супруга имела основания «сердитовать». Царевич по-прежнему пил, чем еще в большей степени подрывал свое слабое здоровье. Кроме того, он завел любовницу. У его учителя Никифора Вяземского была крепостная Евфросинья Федорова. Она приглянулась царевичу, и привязанность к ней, как увидим дальше, он сохранил до конца дней своих.

После женитьбы царевич с конца 1711 года выполнял в Польше поручение царя по заготовке продовольствия для армии, находившейся за границей. Судя по письмам Алексея, его усилия остались бесплодными: провианта он не заготовил, но предусмотрительно, чтобы не быть обвиненным в упущениях, снабжал почти каждое свое письмо либо копиями своих распоряжений, либо копиями донесений, полученных от лиц, ему подчиненных и причастных к выполнению задания. Практическая школа обучения наследника управления государством, таким образом, не удалась, как не удалось и обучение его наукам.

С 1713 года Алексей жил в Петербурге. Отец лишь изредка обременял сына поручениями, тем более что последний уклонялся от них, притворяясь больным. Об этом умении симулировать болезнь писал сам царевич во время следствия: «Притворяя себе болезнь, лекарство нарочно, чтоб не быть в походах, принимал, и в том виноват».

В новой столице царевич жил в окружении старой «компании»: Никифора Вяземского, Ивана Афанасьева и др. Из нее выбыл только духовник, с которым у царевича произошла какая-то размолвка. Место Якова Игнатьевича в качестве главного советника занял Александр Васильевич Кикин – бывший денщик Петра, благодаря своей расторопности и исполнительности получивший должность руководителя интендантской службы в Адмиралтействе. В свое время Кикин пользовался расположением царя, между ними существовали дружеские отношения, Петр называл своего денщика «дедушкой». Кикин принадлежал к числу тех немногих корреспондентов Петра, которых царь считал своим долгом лично информировать о важнейших событиях на театре военных действий.

В 1714 году Кикин проворовался и в связи с этим был привлечен к следствию. «Он так испугался, что с ним случился апоплексический удар», – записал современник. Петр к казнокрадам был беспощадным. Тем не менее благодаря хлопотам Екатерины Кикин избежал сурового наказания. «Она просила, чтобы в случае, если он не может быть выпущен на свободу, ему, как паралитику, почти лишенному языка, ввиду вероятности близкой его кончины дозволено было, по крайней мере, умереть спокойно». Ходатайство имело успех: царь сохранил Кикину жизнь, но отстранил от должности, лишил наград, так что, оправившись от удара, он, «как изгнанник, отпустил бороду». В следующем году Петр предоставил Кикину право жить в Петербурге, но о восстановлении между ними прежних отношений не могло быть речи. Затаив злобу на царя, Кикин рассчитывал поправить свою оборвавшуюся карьеру, но ставку сделал не на настоящее, а на будущее, когда трон займет наследник Алексей. С этой целью он сблизился с царевичем, стал его приятелем. Впрочем, дружеские связи и расположение царевича он не рекламировал, предпочитал всегда находиться в тени и, соблюдая предосторожности, навещал Алексея сравнительно редко, хотя всякий раз появлялся в те нужные минуты, когда тот остро нуждался в совете.

Безмятежная жизнь царевича оборвалась совершенно неожиданно для него в один из осенних дней 1715 года – 27 октября хоронили супругу Алексея, скончавшуюся после того, как она родила сына. В этот же день ему вручили послание отца, подписанное 11 октября 1715 года.

Царь напоминал о времени, когда «наш народ утеснен был от шведов, которые не только ограбили толь нужными отеческими пристаньми, но и разумным очам к нашему нелюбозрению добрый задернули завес и со всем светом коммуникацию пресекли», писал о первых неудачах в начавшейся войне, о том, как «горестию и терпением сию школу прошли» и «неприятель, от которого трепетали, едва не вящшее от нас ныне трепещет».

Но автора письма, когда он размышлял о наследнике, снедала «горесть», ибо видел «тебя, наследника, весьма на правление дел государственных непотребного (ибо бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отнял; ибо хотя не весьма крепкой природы, обаче и не весьма слабой); паче же всего б воинском деле ниже слышать хощешь, чем мы от тьмы к свету вышли, и которых не знали в свете, ныне почитают. Я не научаю, чтоб охоч был воевать без законные причины, но любить сие дело и всею возможностию снабдевать и учить, ибо сия есть едина из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и оборона».

Царя далее огорчало не столько отсутствие личного вклада наследника в победы над неприятелем, сколько отсутствие у него интереса к делу. Послание заканчивалось угрозой лишить его престола, если он не одумается и не изменит поведения, «ибо, – писал царь, – за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть. Лучше будь чужой добрый, неже своей непотребный».