Московская сага. Поколение зимы - Василий Аксенов

Телеграмму в Серебряный Бор Вероника дала уже перед самымотъездом с вокзала: «Возвращаюсь насовсем детьми. Никита кажется Москве. Целуюплачу. Вероника». Должны понять, что произошло, если еще не знают. Впрочем, какони могут не знать? Об аресте Блюхера, кажется, было в газетах, скорее всего, иНикита в этой связи упоминается: «Разоблачена и обезврежена еще одна группафашистских заговорщиков...» Потянулись бесконечные дни пересечения Сибири взападном направлении. В вагоне стояла духота, окна не открывались, разило потоми протухшей пищей, все чесались, дети зверели от безделья, отовсюду слышалисьто храп, то попердывание, но больше всего жвачка: после Байкала жевали омуля,перед Омском какое-то, оказывается, знаменитое копченое сало, повсюдупохрустывала единственная санитарная упаковка – скорлупа яиц. Проводникивременами разбрасывали хлорку, чтоб народ тут не перезаражал друг друга всякойгнусностью. Подвыпив, то тут, то там прокисшие башки вели какие-то бесконечныепрокисшие толковища. Вероника, по сути дела, впервые путешествовала в общемплацкартном. Единственным утешением был маленький томик Пушкина. Забившись вугол, она бесконечно, то молча, то шепотом, повторяла: «Прощай, письмо любви,прощай! она велела... Но полно, час настал, гори, письмо любви... Свершилось!Темные свернулися листы; На легком пепле их заветные черты Белеют... Грудь моястеснилась. Пепел милый, Отрада бедная в судьбе моей унылой, Останься век сомной на горестной груди...» Горькие строки ее утешали. Не только у нас все былоразбито, разрушено, у него тоже вдруг все начинало скользить под откос; вгоречи человеческих судеб есть тоже свой убаюкивающий ритм... может быть, этоединственное, что остается, но это немало.

Вконец измученные, исчесавшиеся и одуревшие «никитяне», какназывали эту часть семейства в Серебряном Бору, вывалились из вагона наЯрославском вокзале прямо в объятия Бориса Никитича и Мэри Вахтанговны.Женщины, включая пятилетнюю Верочку, слились в рыданиях. Два Бориса молчастояли. Профессор заметил, что у любимого отпрыска появился взгляд исподлобьясродни тому, с которым привезли из Горелова Митю.

* * *

Весь день до вечера «никитяне» обмывались, обстирывались,сушились. Залезли потом на чистейшие простыни, под старые, будто вечные,пуховые градовские одеяла. Дети немедленно заснули. Вероника, свернувшиськлубочком, лежала на столь знакомой кровати, в которой, по всей вероятности, изачат был Борис IV, прислушивалась к звукам большого старого дома: кпоскрипыванию паркета внизу, к уютному подвыванию ветра на чердаке, к голоскухлопотливой Агаши, к шагам, возгласам, отрывистому вопросительному рявканьюПифагора. О Никите почему-то в этот момент не думалось. Вообще ни о чем недумалось, а только лишь ощущалась тихая радость пристанища. В один из блаженныхэтих моментов снизу долетело, что пришла телеграмма от ее родителей, которыеотдыхали в Крыму в писательской колонии, и оттуда, из писательской колонии,горячо обнимали любимую дочку и очаровательных внуков. Она не стала вылезатьиз-под одеяла, чтобы не прерывать радости пристанища.

Вечером, к ужину, был полный градовский сбор, вокруг столарасположились и Борис Никитич, и Мэри, и Кирилл с женой Цецилией, ипятнадцатилетний Митя, который, хоть и считался их приемным сыном, домом своимполагал Серебряный Бор, и Нина с Саввой, и их двухсполовинойлетняя Еленка, идруг дома вечный холостяк Пулково, и Пифагор, который, несмотря на свой весьмаи весьма солидный собачий возраст, был в отличной форме и все еще считал себященком, и Агаша, если можно о ней сказать «расположилась», ибо курсировалабеспрерывно между столовой и кухней, и ее, почти законный, «друг жизни»,популярнейший в этой части Подмосковья, бывший участковый, ныне инспектор райфои по совместительству замзав близлежащего лесничества товарищ Слабопетуховский,который в общем-то проводил больше времени на кухне возле буфета с граненымистеклами и только изредка присаживался к общему столу, чтобы осчастливитьприсутствующих каким-нибудь свежим высказыванием о происках Муссолини вАбиссинии; и, разумеется, главные виновники этого сбора – «никитяне»: Вероника,Верочка и Борис IV; не было только общего любимца Никиты, их «красногогенерала», который всегда за этим столом вел себя слегка как мальчик, наперсникскорее Нины или даже Пифагора, чем сурового младшего брата, и потому не было иторжества прежних лет, преобладало молчание, потупленные взоры, вздохи; едва лине поминки, так это выглядело теперь.

Мэри сидела рядом с Вероникой, гладила ее по голове,целовала то в щеку, то в плечо. Впервые между невесткой и свекровью возникланастоящая близость. Борис Никитич одной рукой ворошил вихры своего внука,другой поднял рюмочку настойки и обратился ко всем:

– Давайте выпьем за нашего Никиту! Я уверен, что он с честьювыйдет из этого страшного испытания! Я надеюсь, Мэричка, Вероникочка, ясерьезно надеюсь, что скоро все будет позади. Весьма важная персона вчерашепнула мне: «Держитесь, профессор, ошибки случаются»... Он так и сказал –ошибки...

Все, разумеется, помнили, как Борис Никитич семь лет назадстоль убедительно продемонстрировал свои кремлевские связи, поэтому и нынешнийшепоток в сферах был принят серьезно, все с надеждой приободрились, Мэридемонстративно перекрестилась, глава семьи успокоительно кивал. Кирилл суверенностью высказался:

– Я уверен, что Никита будет оправдан. Это, может быть,займет месяц или два – по некоторым причинам дело Блюхера очень запутанно,противоречиво, оно, очевидно, вкрутило в свою воронку многих невинныхлюдей, – но я уверен, что, как только все распутается, Никиту освободят.

– Если он, конечно, невиновен, – вдруг произнеслаЦецилия.

Все, изумленные, повернулись к ней и вдруг заметили, что онатут как бы несколько ни при чем, как бы несколько отчужденный элемент, что в еестрогой позе как бы читается некое заявление о принадлежности к болеесерьезному содружеству, чем градовская семья.

Нина вспыхнула, уставилась горящим взглядом на Цецилию.

– Ты говоришь «если», Циля? Что это значит? Что значит втвоих устах слово «невиновен»? Ты не очумела, дорогая подруга?

Цецилия только чуть повернула голову в сторону бывшейтоварки-«синеблузницы», ныне родственницы-золовки. С определенным, впрочем, нечрезмерным высокомерием и чувством идеологического превосходства пояснила длявсех свою позицию: