Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

— Отчего дети едят компоты и варенья? — сухо осведомилась она. — По-моему, я уже приказывала давать им в это время только сухой хлеб.

— Мадам, — отвечала я, — в таком нежном возрасте сухой хлеб детям не по зубам, лучше уж вовсе ничего не есть. Вот я и подумала, что…

— Я не просила вас думать, я просила лишь повиноваться мне. Вы, с вашей мещанской привычкою закармливать детей маслом и конфитюрами, только вредите их здоровью; если они днем наедятся компотов, то не станут ужинать.

— Ну, что касается ужина, то они как раз злоупотребляют этим. Им следовало бы не напихивать желудки мясом в полночь у вас за столом, а побольше есть в другое время дня.

— Вы еще смеете мне противоречить?

— Нет, мадам, но поймите, — дети просто не успевают переварить ужин; оттого они плохо спят ночью и ничего не едят наутро и за обедом. Если я не накормлю их в полдник, когда у них пробуждается аппетит, они целый день будут ходить голодные.

— Уж не вообразили ли вы, что я позволю гувернантке моих детей читать мне нотации?!

— Ежели быть их гувернанткою так унизительно, — парировала я, притворись, будто поняла ее слова как намек на незаконное происхождение бастардов, — то что же сказать об их матери?

Она подняла руку, явно вознамерившись закатить мне пощечину. Случайно в эту минуту вошел Король и, увидев нашу жестокую стычку, спросил, в чем дело. Я призвала на помощь все свое хладнокровие и бесстрашно ответила: «Если Ваше Величество соблаговолит пройти в другую комнату, я буду иметь честь все вам разъяснить». Он вышел, я последовала за ним; госпожа де Монтеспан осталась одна, застыв на месте, точно пораженная молнией.

Очутившись наедине с Королем, я рассказала ему все без утайки; впервые я живописала ему грубости и капризы госпожи де Монтеспан и откровенно призналась, насколько страшит меня мое неверное будущее. Я все еще надеялась на перемену в моем положении, которая позволила бы мне в дальнейшем жить при Дворе, не завися от фаворитки. Почти все, о чем я говорила, было уже известно Королю, однако он как будто пропустил мимо ушей мои просьбы и попытался еще раз воззвать к моему терпению. Под конец он спросил, советовалась ли со мною маркиза прежде, чем доверить герцога дю Мена английскому врачу Тэлботу, который пользовался ее чрезмерным восхищением, леча ребенка весьма странным способом, вызывавшим у меня страхи и беспокойство.

— Нет, Сир, — отвечала я, — госпожа де Монтеспан не спросила моего мнения на этот счет, что, осмелюсь сказать, весьма прискорбно. Жаль, что она и себя-то не слишком спрашивает, зачем отдает детей в руки столь сомнительных лекарей.

— Вы не одобряете ее решения?

— Нет, Сир, и вижу, что Ваше Величество также его не одобряет. Принц и без того ходил неуверенно, теперь же сильно ослабел, и ноги его не держат, а эти «чудодейственные» компрессы со змеиным ядом и жабьей слюною пока что произвели только одно действие — у ребенка снова открылся нарыв на бедре. Прекрасная работа, ничего не скажешь! А как быть с бедненьким графом Вексенским, которого, под предлогом лечения, заставляют пинтами глотать вино?!

— Не сердитесь, мадам, гнев вам не идет и толкает на несправедливые обвинения. Маркиза действует из лучших побуждений.

— Быть может, и так, Сир. Но она прежде всего стремится поразить общество, это ее наипервейшая забота. Она обожает изумлять окружающих и добиваться их восхищения экстравагантными поступками: медведи среди ламбрекенов, рокайль на потолке, платье, осыпанное бриллиантами, дромадеры, нагруженные ее сундуками, трехмиллионные карточные проигрыши, запряженные в колясочку мыши и дети, исцеляемые змеиным ядом, — ах, сколь удивительно! — все эти подвиги прямо-таки просятся на скрижали, в назидание потомкам, точно деяния Александра!

— Согласен, — отвечал Король со смехом, — воображение маркизы часто сильнее ее благоразумия. Но она отнюдь не зла, и уж коли вы рассудительнее ее, постарайтесь примириться еще раз. Сделайте это из любви ко мне!

— Вы мой король и повелитель, — только и ответила я, склонившись в низком реверансе.

И я еще раз сделала так, как он хотел.

Я считала наши дружеские отношения еще не такими прочными, чтобы взять риск противоречить ему в чем бы то ни было. К тому же, он по-прежнему часто выказывал мне свое расположение.

В 1676 году он называл меня в беседах со многими людьми своим «первым другом». В том же году в апартаментах госпожи де Монтеспан исполнялись отрывки из опер; он при всех спросил меня, какую я предпочитаю, и я сказала, что более всего люблю «Атиса» — оперу, которую Люлли представил ко Двору три месяца назад. На это Король ответил только цитатою из первого акта: «Какой счастливец этот Атис!», но многозначительный тон его был замечен окружающими и породил множество пересудов. Затем мой «друг» простер свою любезность до того, что прислал ко мне в Ментенон Ленотра для разбивки садов; однако самый деликатный его поступок растрогал меня до глубины души: 3 сентября 1676 года в Бордо внезапно умер маршал д'Альбре; бедняга не лгал мне относительно своего состояния, предсказывая, что мы более не увидимся. Его кончина явилась невосполнимой утратою и повергла меня в глубокую скорбь; за час до смерти он написал мне письмо с нежными изъявлениями любви и уважения, и я горько оплакивала этого преданного друга и мое одиночество. В начале октября я уехала в Ментенон на три недели, изнывая от горя и печали. Каково же было мое изумление, когда по приезде туда я обнаружила портрет маршала; Король прислал его мне без предупреждения, приказав повесить в галерее, чтобы сделать сюрприз. Я была потрясена; сердце мое переполняла благодарность к монарху.

Позже я подумала, что, хотя никогда не говорила с ним о моих чувствах к маршалу, его наверняка просветило то злобное письмо, которое пятью годами ранее написала госпожа д'Эдикур; вот почему он, зная по слухам о моем фиктивном браке со Скарроном, никогда не спрашивал, как я жила между 24 октября 1660 года и другим, также октябрьским, утром, когда сделал меня своею любовницей. По всей видимости, он думал, что маршал был его предшественником, и, поразмыслив, я решила, что ему приятнее было бы получить меня после господина д'Альбре, нежели после маркиза де Вилларсо; так я и оставила его на всю жизнь в этом заблуждении, которое, родившись из лжи фактов, в высшей степени отвечало правде чувств.

Год спустя госпожа де Монтеспан все еще считалась официальной метрессою человека, которого с великим трудом удерживала при себе; я же, со своей стороны, сделала шаг вперед в завоевании уважения, доверия и милости монарха.

В «домашние» дни придворные замечали, что, если у маркизы во время игры вырывалось какое-нибудь едкое словцо в адрес Короля, он, не отвечая ей, с улыбкой поглядывал на меня. В течение нескольких месяцев он неизменно играл рядом со своею любовницей, безжалостно оставляя Королеву за другим столом, и всегда требовал, чтобы я садилась против него на складной стул.

Весной Король заболел и провел несколько дней в постели; он призвал меня к себе, и я проводила все дни после обеда в его спальне, в кресле у изголовья, непринужденно беседуя с ним; ни госпожа де Монтеспан, ни прекрасная канонисса не удостоились этого счастья. «Вы открыли мне неведомую страну, мадам, — как-то сказал он, сопроводив свои слова весьма нежным взглядом, — страну дружбы без раздоров».