Крысиный король - Дмитрий Стахов

Хотя Лэлли звала. Уже несколько раз. Ее удивляет, что я не обратился за помощью к Игнацы: «Вы же родственники!» — говорит Лэлли. «Да, родственники, но не близкие», — отвечаю я, вспоминая, как Игнацы снимал для меня номер в отеле, когда я как-то решил прокатиться в Париж. Дешевенький номерок, далеко от центра, но, если я бы решил остаться, Игнацы помог бы с работой, для начала — уборщиком на его фабрике, двадцать девять человек наемного персонала, немаленькое предприятие по тамошним меркам, и он сам, владелец и главный инженер. Неужели ради меня Игнацы не уволил бы своего уборщика, старого араба? Уволил бы, конечно, но меня ждали заказы, крысы тогда плодились в геометрической прогрессии, жизнь казалась интересной, еще полной загадок.

Оказалось только, что у всех загадок схожие отгадки. Все превращается в труху, рассыпается в прах, гниет, распадается. Поголовье крыс пошло на спад. Нарушилась гармония между крысами и людьми. Крысам стало достаточно ловушек и яда, они поглупели, жрали отраву, лезли в западню и охотно дохли, приносили себя в жертву. Пришло время потери воли к жизни, крысы оказались главным индикатором этого этапа. Их поголовье уменьшилось не из-за излучения антенн мобильной связи, крысы не тараканы, они сложнее, нечувствительны к прямому человеческому воздействию, у них свои законы, в том числе — по которым их количество растет или уменьшается. Я чувствую крыс, у меня с ними контакты тонкого свойства, уверен, что крысы просто разочаровались в людях, но, в отличие от людей, сумели сохранить ядро, элиту, ушли в более глубокое подполье, там их смогут достать только мои волки.

Фирму купить хотели давно; выжидая, я много потерял, искал достойного покупателя, а продал потомственному гэбисту. Гэбисты постепенно скупили абсолютно все, что не смогли или не захотели купить, то облапали, замазали, запачкали, обложили данью. Они сами, их потомки. Не исключено, что среди потомков есть потехинские дочки и сынки. Самые молоденькие, самые истовые, самая гнусь.

Бедняга Потехин думал своими сперматозоидами подпортить им породу. Их порода не подвержена порче. Их бабам хоть ведрами заливай, в какие угодно одежды ряди, рано или поздно мурло полезет, в любом обличье. Мой гэбист был выпускником университета, антрополог, весь из себя демократ и антисталинист, я думал, что уж этот-то обязательно обманет, а ведь не обманул и даже не торговался.

Вырученные за фирму деньги частью лежат в банке, процент небольшой, но я не верю в большие проценты. Странно, что банк еще не накрылся. Странно, что мне начисляют пенсию. Какие-то становые жилы еще работают. Какой-то запас еще существует. Приходят открытки — зайдите, получите гречку, зефир в шоколаде, растворимый кофе, треску в масле. Все тот же стандартный набор. Треску я выбрасываю сразу. Хотел однажды отдать одной старушке, та обиделась.

Плотная девушка предлагала провести уборку. Ее прислали районные власти. Была удивлена, по бумагам я был, оказывается, после операции и должен был с трудом передвигаться. Мы посмеялись, она предложила — раз уж пришла, — вымыть пол, выходя в лоджию покурить, я погладил ее по мягкому, горячему заду, девушка распрямилась, обещала пожаловаться, я сказал, что уж лучше бы она дала мне по физиономии шваброй, что жаловаться нехорошо, тем более я после операции, немощен и убог, мы вновь посмеялись, я угостил девушку чаем, она рассказала, что у ее сына врожденный порок сердца, отец сына, бросивший девушку, лишь только она забеременела, прислал деньги на лечение, он где-то воюет, присылал еще какие-то вещи, среди них она обнаружила хорошую замшевую куртку со следами крови на подкладке. У девушки было красивое, неумное лицо, крепкие ноги, узкие плечи, мне показалось, что она ждет, когда я еще раз положу руку ей на задницу, но пол был уже вымыт, чай выпит.

Большую часть вырученных денег за фирму и доплаты за квартиру я передал Лэлли, она открыла на мое имя счет. Отсюда деньгами я пользоваться не могу. Только на месте. Если все-таки уеду, бедствовать мне, хотя бы первое время, не придется. Можно будет даже пошиковать. Потом трава не расти. Таблетки. Веревка. Я еще не решил. Надо только встретить Илью. Дожить. Встречу, уеду, тогда решу.

Лэлли считает, что я, мои парижские родные — с ними она познакомилась дома у Рашели, когда шла череда празднований освобождения Потехина от объятий Красного Креста, а также моя мать — мы поехали к ней после возвращения Потехина в пределы отечества, Лэлли тогда переживала период увлечения джазом, прилетала с толпой разных саксофонистов-пианистов, — что все мы — странные люди, что у нас нет важнейшего человеческого свойства — семейной, родовой общности друг с другом, позволяющей сплотиться и выжить во враждебном мире. Мир враждебен, считает Лэлли. В этом я с ней согласен. Солнце поднимается на Востоке.

Лэлли, притом что принадлежит к одному из немногочисленных влиятельных христианских сенегальских родов, притом что училась в Австрии и пела на лучших оперных сценах, притом что считается одной из лучших исполнительниц камерных произведений великих композиторов, хотя сейчас она больше поет джаз, да так, что мороз по коже, а теперь еще и попсу и с нею делают клипы, она завоевала сумасшедшую популярность, притом что среди ее знакомых тьма знаменитостей и любой из них она может позвонить и ее соединят, притом что среди ее предков какие-то западноафриканские князья, они же цари, — при всем при этом Лэлли отличается склонностью к прописным истинам, граничащей с примитивностью, любовью к простоте, способностью удивляться вещам незначительным, примелькавшимся, в которых, однако, ухитряется находить что-то новое и неожиданное.

Помню, как она взяла с полки маленький, дешевенький колокольчик, купленный в сувенирном магазине по дороге к потехинской тетке, к которой мы с Потехиным ехали первый раз после его возвращения. Лэлли не знала, конечно, ничего об истории этого колокольчика, о том, где он был куплен и при каких обстоятельствах, а глаза ее засветились и она сказала, что ничего лучше, чем этот колокольчик, давно не видела. Возможно, Лэлли обладает каким-то глубинным зрением. Быть может, ее глубинная примитивность на самом деле способность видеть суть. Я ничего ей не говорил, тем более не цитировал Потехина — тот подкинул колокольчик на ладони, спросил, зачем я трачу деньги на такое говно, встряхнул колокольчик, он звенел глухо, Потехин поправил язычок, колокольчик стал звонче.

Лэлли была просто счастлива, когда я, все-таки сказав о том, что язычок поправлял Потехин, колокольчик ей подарил — если Лэлли звонит, из Парижа, из Кливленда, из Тронхейма, — то обязательно, разговаривая со мной, машинально тянется к колокольчику, который теперь всегда с нею. Длинь-длинь! Длинь-длинь!

Лэлли появилась в Москве через год после смерти Потехина. На похороны не смогла, гастрольный тур, потом у нее что-то было в семье, в Сенегале, потом контракт — пела свою попсу аж в Вегасе, это признание покруче Ла Скала. То было время крысиного раздолья, задолго до крысиного кризиса, заказы сыпались золотым дождем, пришлось нанять помощника и шофера. Тогда я еще и не думал об обмене квартиры, отложенные на развитие фирмы деньги тратил на проституток.

С первой, той, которая приоткрыла их кажущийся простым мир, я познакомился на автобусной остановке — выдался свободный день, я шел мимо с пакетом, в пакете овощи, хлеб, кусок мяса, бутылка, в такие дни часа в четыре я жарил мясо, выпивал полстакана, ложился спать, — и я шел, представляя, как разрезаю мясо, как из него выступает прозрачный ароматный сок, а из автобуса вышла невысокая шоколадная девушка в кепке с большим козырьком, множеством косичек, ярко-розовыми губами и в красных коротких сапожках.