Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп

— Хотя, возможно, и растворяются, если обладаешь «чистосердечием».

Между могилами кладбища Сен-Сюльпис, или Погоста слепцов, бегали огоньки, а за каменными крестами, под малыми арками в проворно шаривших желтых пятнах, махали крыльями трепетные мотыльки света. Стучали котелки и кувшины, слышались смех, быстро заглушаемое пение и резко обрывавшийся писк свирели. В красных отсветах костров время от времени копошились люди, подскакивали капюшоны, рывками взлетали в зловещем веселье плащи. На кладбище Сен-Сюльпис, где никогда не просыхала земля, собрались на разгульный маскарад починщики старых ведер, латальщики кузнечных мехов, нищенки и кабацкие девки. Но под обносками и капюшонами кое-где угадывались переодетые клирики, пышущие похотью мещанки, просто зеваки или воры-карманники. Между кладбищем, огороженным с трех сторон высокими шестиэтажными домами, и фундаментом строящейся церкви с земляными насыпями и рвами, откуда виселицами торчали сваи, крались в ночи опасливые тени.

— Давай взглянем на праздник, - поправив маску, предложила Мари-Мадлен.

— А ты не боишься?.. Тебе не противно?..

Похоже, никто не обратил на них внимания. Над кладбищем витал смрад протухшего мяса, и неясно, исходил ли тот из неплотно закрытых гробов или от варившегося здесь же супа. Невзирая на жгучий мороз, кое-кто разделся догола, и в рыжем свете фонарей сквозь дыры в изношенных рабочих блузах виднелись омерзительные тела. В темных углах слышалось кряхтенье, ворчанье, хрипенье. Стоптанные башмаки шлепали по опрокинутым в винную грязь кувшинам, многие уже напились и, облокотившись о кресты, блевали между могилами. Обезумевшая нищенка с распахнутой грудью смеялась, переходя от одной группки к другой, вихляла бедрами в непристойном танце и изображала любовь, лаская облепленный землей череп. Тут затевались ссоры и драки, слепцы били наугад дубинами, а у мнимых паралитиков шла носом кровь.

Мари-Мадлен молча прислонилась к кладбищенской стене и, скрестив руки, плотнее натянула накидку. Она любовалась зрелищем, пристально наблюдая за тем, как бедняги поглощали суп, заливая его прямиком в глотку. Тогда у нее возникла идея, подсказанная давно прочитанным отрывком, который она успела забыть, но теперь снова вспомнила: «Геката, жена Аэта, была весьма сведущей в приготовлении ядов - именно она открыла аконит. Силу каждого из ядов она испытывала, подсыпая их в мясо, которым угощала незнакомцев. Приобретя в этом зловещем искусстве большой опыт, она отравила сначала своего отца и завладела царством...» Ведь у нее есть с собой купленный у Глазера пузырек рвотного - сурьмяного винного камня!

Женщине можно было дать хоть двадцать, хоть все шестьдесят. Выйдя из темного закоулка, она направилась к костру, невозмутимо вытирая подолом пах. Бритую из-за вшей или попросту облысевшую голову покрывала задубевшая от грязи старая мужская шапочка, над которой покачивалось длинное фазанье перо. Женщина уселась, протянула изгвазданные ноги к огню и насыпала себе миску супа. Мгновенно опорожнила ее и тут же снова наполнила. Мари-Мадлен осторожно приблизилась, когда нищенка наложила третью порцию. Никто не увидел резкого движения и не обратил внимания, как женская накидка из тонкого черного сукна с надвинутым на бархатную маску капюшоном проворно упорхнула, увлекая за собой кавалера.

Едва парочка добралась до выхода с кладбища Сен-Сюльпис, в ночной тишине раздался пронзительный предсмертный крик -жуткий и отвратительный, словно квинтэссенция боли.

— Хорошо, - прошептала запыхавшаяся Мари-Мадлен, - очень хорошо...

Она решила состричь длинные боковые букли, или «дамские усы», и сделать прическу а-ля Нинон[130], но объем оказался великоватым, и она наконец согласилась на коротенькие локоны, едва доходившие до воротника из булонских кружев.

— Как тебе моя новая прическа?

— Не в обиду вам будь сказано, но мне больше нравилась прежняя, мадам, - ответила Франсуаза Руссель, раскладывая по коробкам перчатки, надушенные франжипаном, померанцем или перчатки Филлиды; перчатки для особых случаев, потребностей и неожиданностей; испанские и неаполитанские, вышитые золотом и серебром, с цветами, плодами, бабочками и птицами.

— Дурочка!.. На, отведай-ка смородиновых цукатов...

Руссель осторожно попробовала засахаренные ягоды, которые поднесла на лезвии ножа маркиза.

— Ну, как?

— Очень вкусно, мадам.

— В самом деле?.. Можешь идти.

Мари-Мадлен совершила открытие, нашла себе новое развлечение. Яды пьянили ароматами, и пусть даже приходилось испытывать «силу каждого из них» - эти эксперименты наполняли ее бескрайним блаженством. «Совесть мучает лишь задним числом», - сдержанно признавался Сент-Круа, при встречах с которым Мари-Мадлен и сама соблюдала осторожность. Теперь она уже не лезла, как прежде, на рожон, понимая, что следует лавировать и притворяться - унизительная необходимость, претившая ее натуре, но обусловленная твердо принятым решением. Сам же Дрё простил ей этот роман - безумство, слабость, временное помрачение чувств. Он умилялся, когда ласковая, раскаявшаяся Мари-Мадлен приносила цитроновые цукаты или китайский чай - отличное средство от подагры, ценившееся на вес золота. Дочь снова стала такой или почти такой, как на квадратном портрете: прелестным созданием, отрадой на закате его дней. Возможно, она слегка легкомысленна и даже неблагоразумна, так ведь он сам виноват, что не подыскал ей достойного жениха.

Мари-Мадлен была недовольна жизнью и, недополучая любви и требовавшихся денег, нашла отдушину в жутковатых занятиях, к которым теперь пристрастилась. Ее карета останавливалась перед Центральной больницей, и Мари-Мадлен выходила вместе со служанкой, несшей плоскую корзину с артишоками, каплунами в ломтиках сала, шашлычками из перепелов, айвовым вареньем, сушками, кипрским вином и гипокрасом[131]. Окружая несчастных больных столь ценной заботой и участием, она становилась дамой-благотворительницей, которая утешала страждущих и помогала беднякам.

В три-четыре ряда стояли кровати - прямоугольные, словно ящики, занавешенные саржевыми пологами и со вставленными в скамьи тазиками по бокам. На каждом отделенном перегородкой соломенном ложе, под недреманным оком распятия, помещались несколько больных. Облака пыли, поднимаемые метущими пол августинками, сушившееся на веревках белье, солома подстилок и занавески, за которыми из приличия прятались испражнявшиеся пациенты, - все вокруг пропиталось запахами экскрементов, пота, гноя. Сквозь стоны, проклятья, урчанье и крики боли было слышно, как сиделки опорожняли подкладные судна, а монашки шептали молитвы, унося покойников, накрытых простынями с крестом.

Мари-Мадлен, вся в сером, с убранными под шелковый чепец волосами, входила в эту клоаку и успокаивала больных ангельским голоском, раздавала белой рукой драже с алькермесом и сладкие пироги с ангеликой. Нечистоплотные пациенты приветствовали ее зловонным дыханием. Питаясь лишь мутной бурдой, отдававшей дерьмом тушенкой, заплесневелыми овощами, подгнившими потрохами, лиловой тухлятиной, залитой уксусом и брошенной в мучнистое гороховое болото, они со слезами радости набрасывались на бланманже и паштеты из жаворонков.