Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп

— По вкусу ли вам этот паштет из жаворонков, несчастный мой горемыка?

— Хлюп-хлюп-хлюп, - громко чавкал объедавшийся бедолага.

Мари-Мадлен с улыбкой выжидала, бдительно стерегла. Пытливо наблюдала за агониями, запоминала вопли и аккуратно записывала, кто умирал на следующий день. Затем осторожно расспрашивала, как умирающие выгибали спину, бились головой о деревянную кровать, проклинали Господа, изрыгали богохульства, часами кричали, а затем, скрючившись от страданий, испускали дух. Выйдя на улицу, она глубоко вдыхала чистый воздух на овеваемом ветерком мосту Понт-о-Дубль. Ей нравилось вполголоса напевать:

— Мой дорогой Гийом, ты голоден? - О нет,

Мадам, я съел сутра паштет!

Гийомчик мой, Гийом,

Мы весело живем,

Детишки позабавятся, а Гийом преставится.

Она ни секунды не считала себя злодейкой.

Бóльшую часть времени Сент-Круа проводил в своей лаборатории, изобретая новые микстуры и последовательно очищая купленное у Глазера сырье. Эджиди раскрыл ему страшный «жабий секрет» и его гадючьи разновидности, благо на менильмонтанских холмах и в вожирарских полях ядовитые змеи водились в избытке. Мари-Мадлен брала на заметку эти эксперименты и не брезговала проводить их порой сама, всякий раз сталкиваясь с непредвиденными и сложными случаями. Она не верила в овеществление символов, но зато верила в мышьяк, а единственную трудность представляли оптимальная дозировка, точное ее соблюдение, включая все второстепенные пропорции, и, наконец, подбор наиболее удобной формы применения. Мари-Мадлен также знала, что, производя яда больше, чем необходимо, Сент-Круа иногда продавал надежным людям «порошок наследования», прилагая все силы для того, чтобы сделать его еще более летучим и не оставляющим никаких следов.

Весной 1664 года Бьевр вышел из берегов, по разлившейся Сене понеслись доски, дохлые псы и лопнувшие тюфяки, а под самыми окнами домов коричневатым бульоном забурлила вода. Почти никто не выбирался наружу: люди щадили лошадей и кареты, так как улицы превратились в клокочущие ручьи. Мари-Мадлен практически перестала ходить в Центральную больницу, с трудом вынося тамошние запахи, тем более что ей уже пару раз мерещились подозрительные взгляды монахинь.

— Отведай-ка ветчины...

Франсуаза Руссель взяла с тарелки ярко-розовый ломтик и с удивлением заметила, что он влажный. Возникшие после смородиновых цукатов боли в животе стали к тому времени нестерпимыми. Еще больше трех лет она будет страдать от ощущения, «будто проткнули сердце». В ту пору из особняка Бренвилье, ни с кем не простившись, исчезли одна за другой Дантю, Тибод Гуэн и Бургонь - красноротый чистильщик сапог, сочинявший всякие небылицы. В это же время Арманда Юэ, выйдя ночью по нужде, увидела, что на маленькой лестничной площадке антресолей полностью одетая госпожа маркиза светила каменщику, который замуровывал дверь (ту, что всегда оставалась запертой), стараясь не шуметь. Сама не зная почему, Арманда Юэ испугалась и никому об этом не рассказала.

В сентябре маркиз и маркиза де Бренвилье отправились на Гревскую площадь - посмотреть на казнь Клода Ле-Пти. Пошли они туда из любопытства, а также из некоторого сострадания к поэту. Невзирая на все связанные с ней ужасы, Гревская площадь была прекрасна. Со времен короля Генриха IV на месте древней виселицы стоял фонтан, но старый готический крест, внимавший последним молитвам смертников (если те, конечно, молились), и ступени к нему, по которым замеряли разливы Сены, по-прежнему оставались целыми и невредимыми. Выстроившиеся жемчужными бусами голуби увенчивали башенки построенной Боккадором[132]ратуши, украшали своими гирляндами карнизы и архитравы либо ютились на плечах статуй. В дни казней, когда возводили эшафот, на площадь опускалась огромная воронья стая, а испуганные голуби в панике разлетались.

Вначале они даже не узнали его в рубашке смертника, да и вообще мало что удавалось разглядеть. Когда палач отрубил писавшую нечестивые сатиры правую руку, донесся удар топора, но они не видели, как большой пурпурный паук упал на посыпанные песком доски, а ошеломленный, онемевший поэт выпучил глаза и поднял культю, откуда, словно из перерезанного горла, брызнула длинная алая струя. Стихотворца поволокли к костру и обложили его собственными греховными книгами, чтобы они сгорели вместе с автором. Он проявил большое мужество и достоинство, хотя палач и не прикончил жертву, перед тем как поджечь хворост: Клод Ле-Пти не заслужил подобной милости. Он ни разу не вскрикнул - лишь в толпе кое-где слышались брань и смех.

Всего через одиннадцать лет на этот же эшафот взойдет сама Мари-Мадлен, и алый поток хлынет уже из ее разрубленного горла.

Она уже давно блуждала по ничейной территории - на сумеречных просторах, где ее ничего не сдерживало и где она крушила все на своем пути, точь-в-точь как встарь разбила мешавшую ей китайскую вазу. Остановив свой выбор на Луизе, Мари-Мадлен принесла в детскую кусок торта. Как только Луиза принялась есть, малышка Мари в широком, наглухо застегнутом платье, с челкой и в детской шапочке, жестом показала, что хочет поиграть с сестрой. Тогда, охваченная внезапным сожалением, но уж никак не раскаяньем, Мари-Мадлен вырвала у Луизы торт, заставила все выблевать и напоила теплым молоком. Луиза выжила.

Вдоволь наэкспериментировавшись с так называемым «глазеровым лекарством» и убедившись в превосходных качествах этого яда, Мари-Мадлен решила перейти к делу.

Приближалась снежная буря, и под черным небом тревожно покачивались голые деревья. Мари-Мадлен достала из-под юбок пузырек и злорадно на него уставилась, а затем сморщила нос, хищно поджав губы, как изредка делала в детстве. Теперь она считала себя ни много ни мало поборницей справедливости. Открыв пузырек, Мари-Мадлен вылила все его содержимое в бульон из цесарки с дрожавшими в вермельной чашке золотистыми переливами, помешала ложкой, проверила, не осталось ли осадка, сунула пузырек обратно в карман и отнесла чашку отцу.

— Какая ты заботливая, доченька! Решила сама меня покормить.

Лишь только он взял чашку, как разразилась буря: в небе неистово завыл ветер, и в стремительном вихре закружился снег. Гостиная вмиг погрузилась во тьму, которая затопила чернилами отравительницу и смертника. Слуги уже несли канделябры. Мари-Мадлен впала в странное оцепенение, ее взгляд обратился внутрь - точь-в-точь как во время игры, и вид у нее стал отрешенный, словно она беседовала с кем-то невидимым. «Дело сделано, - хладнокровно и невозмутимо твердила всю ночь Мари-Мадлен, слушая завывания бури над пикпюсовским домом, - Ну вот и все. Это было нетрудно».

Она ошибалась - все оказалось не так просто, и положение значительно усложнилось из-за крепкого здоровья Дрё. Пришлось увеличивать дозу, но не форсировать при этом события. Вскоре у Дрё возникли необъяснимые боли и сильное кишечное расстройство. Мари-Мадлен часто его проведывала, баловала, как ребенка, даже наперекор его желанию, а по весне принялась выгуливать: вдвоем они семенили вдоль куртин голландского сада, добираясь до тенистой листвы Нелюдимой чащи, где привольно росла красивая высокая цикута с пурпурными пятнами на стеблях.