Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп

На Троицу Дрё д’Обре уехал в Оффемон, куда немного спустя отправилась со своими детьми и его дочь. Уже на следующий день состояние советника резко ухудшилось, начались приступы сильной рвоты, которые не прекращались целых три месяца - до самой его смерти. Встревоженная Мари-Мадлен ободряла, заботливо поддерживала голову, а затем снова увеличивала дозу, подсыпала порошок и тщательно размешивала ложкой. Но, вопреки всей этой слаженности, Мари-Мадлен всякий раз впадала в забытье - наступал какой-то провал в памяти, чувства притуплялись, и хотя сами события она помнила, эмоции изглаживались начисто. Впоследствии она не могла описать свои ощущения и порой вообще забывала, что давала отцу яд: за нее это делал кто-то другой.

В июле Дрё д’Обре вернулся в Пикпюс, чтобы обратиться за помощью к лучшим врачам, и дочь не преминула последовать за ним.

Мари-Мадлен иногда помогал подаренный Сент-Круа лакей -некий Жан Амлен по прозвищу Булыга: хитрец, бахвал и красавец, способный на любое бесчестье. На то, чтобы угробить Дрё д’Обре, ушло восемь месяцев: дочь давала ему яд собственными руками - всего двадцать восемь или тридцать раз, растворяя в воде либо подсыпая в еду.

— Ну, когда же все это кончится, - в изнеможении вздыхала она.

Утром 10 сентября шестидесятишестилетний Дрё д’Обре скончался. Лицо его посинело, и потому врачи произвели вскрытие, но в конечном итоге пришли к выводу, что смерть наступила от естественных причин. Уроки Эджиди не прошли даром.

Наследство кануло в бездну безумного мотовства, а также ушло на погашение самых неотложных долгов. Мари-Мадлен продолжала делать щедрые подарки, хотя и догадывалась, что положение Сент-Круа заметно улучшилось, с тех пор как к нему стал регулярно обращаться за помощью некто Пеннотье. Блестящий, галантный, весьма обходительный, имевший связи в свете Пеннотье был высоким и румяным, с подбородком в виде ангельской попки и горел желанием выбиться в люди. Когда-то давно Бренвилье выручили этого человека, оказавшегося в щекотливом положении, и впоследствии тот сделал стремительную карьеру, получив доходную, необременительную должность генерального сборщика церковных налогов и государственного казначея провинции Лангедок.

Затаив дыхание, Мари-Мадлен покупала в кредит собольи воротники, черепаховые и золоченые шкатулки, веера, вышитые чепчики и десятки парчовых роб, поверх которых, согласно последней моде, надлежало носить пюисские либо английские кружева. Их с Сент-Круа потребности оставались неутолимыми, безграничными, и неважно, каким способом добывались деньги.

Сменив отца на посту гражданского наместника Шатле, Антуан д’Обре покинул свои владения в Виллекуа и обосновался с Мари-Терезой в Париже. Они жили в квартале Сен-Марсо - в боковом флигеле того же особняка вскоре после смерти своей жены от родов поселился и Александр. Большая часть наследства перешла к братьям, Анриетта тоже получила изрядную долю - в общем, пора было действовать.

Как и во время визитов к Глазеру, Мари-Мадлен велела остановить карету поодаль и пошла дальше пешком. Побывав в своем поместье Нора всего три-четыре раза, Мари-Мадлен не успела к нему привязаться, но стоило кому-либо прикоснуться к ее добру, она яростно становилась на защиту своего имущества. Дело в том,

что по требованию кредиторов суд постановил пустить имение с молотка. Нет уж, Нора не достанется никому!

Летним воскресным днем, в страдную пору, на пожухших склонах трещали сверчки. Накануне убрали зерно, и теперь все ушли на мессу: поля опустели, на цепях дремали псы. Мари-Мадлен быстро шагала, вздрагивая и обливаясь потом под длинной накидкой, где прятала кувшин с маслом, ветошь и огниво. Она прихватила ключ от калитки и вспоминала, как пробраться с южной стороны на маленькую террасу. Надо было торопиться.

Залаяли собаки, и Мари-Мадлен испугалась, как бы их не спустили с цепи. Собравшись с мужеством и проворно перебежав через террасу, она сняла туфлю и разбила ею стекло, повернула шпингалет и помчалась по галерее в гостиную, где большие шелковые гобелены касались паркета. Едва Мари-Мадлен засунула под лакированный комод смоченную маслом ветошь, как послышалась чья-то поступь: уверенные и тяжелые шаги мажордома, которого никогда не сбить с намеченного пути, приблизились к единственной двери комнаты. Ноги Мари-Мадлен приросли к полу. Еще пара секунд, и ее обнаружат, схватят. Нечеловеческим усилием удалось оторваться от паркета и спрятаться за гобеленом.

— Есть здесь кто? - спросил грубый голос.

Она слышала, как молотом стучит сердце, и догадывалась, что человек ходит по комнате, внимательно и недоверчиво, словно что-то учуяв, останавливается у схрона. Мажордом подождал, не решаясь уйти.

— Есть здесь кто? - повторил он.

Сделал шаг, подвинул кресло, обождал еще чуть-чуть, затем направился к двери. Там снова остановился, повернул обратно, подозрительно замер. Время застыло, поджигательница за гобеленом затаила дыхание - казалось, прошла целая вечность. Наконец мажордом ушел. К Мари-Мадлен вернулся слух: тяжелые, уверенные шаги постепенно затихли в коридоре, спустились по лестнице в подвал. Разбитое окно осталось незамеченным.

Силы умножились, уверенность стала нерушимой, и в этой блестящей победе над опасностью Мари-Мадлен усмотрела добрый знак. Не зря надела она опаловое ожерелье! Теперь уж никто не скажет, что весь этот путь проделан напрасно. Как только ветошь вспыхнула и задымилась, а лакированный комод и гобелены лизнул огонь, Мари-Мадлен выбежала и понеслась над землей, точно дарящая злая фея. Она спряталась в роще через дорогу и дождалась, пока из окон вырвались большие золотые языки. Она не могла оторвать взор от вихрившихся клубов дыма, пылавших штор, снопов искр, белевших серебряными блестками в ярких лучах летнего солнца. Мари-Мадлен любовалась пожаром, как любуются фейерверком, и, лишь только заслышав сельский набат, со сладострастным вздохом двинулась в обратный путь.

Дабы освежиться и перебить запах пота перед встречей с Сент-Круа, она намазала тело привезенным из Италии жасминовым маслом.

— Когда-нибудь у нас не останется ни гроша, душа моя...

Их взгляды встретились, и они поняли друг друга. Она расхохоталась:

— Пистолетная пуля в бульоне!

— Нужно устроить так, чтобы на службу к твоим братьям нанялся Булыга. Вот что нам нужно...

Она обмотала ему шею своими волосами, которые снова отрастила.

Мари-Мадлен считала, что в тридцать семь рожать поздновато, но Масетта умерла, а принимать порошки Сент-Круа она боялась. Ребенок появился на свет летом, и она вновь пережила все ужасы деторождения. Младенца назвали Франсуа де Бренвилье, хоть он был не от маркиза, да мать и сама толком не знала, от кого он - от Сент-Круа или Пуже де Надайяка, капитана легкой конницы и дальнего родственника Клемана (если, конечно, не от какого-нибудь другого его родственника). Мари-Мадлен считала Франсуа просто одним из своих сыновей и любила его не больше прочих.

Она изменилась, разучилась владеть собой, и ее мало-помалу покидала необходимая для преступника собранность. Воля оставалась, как прежде, твердой, но что-то надломилось, угрожая крахом. В подпитии Мари-Мадлен говорила лишнее, часто распускалась, показывала язык своему отражению в зеркале или безумно рыдала из-за морщинки, дряблой кожи на прекрасной шее, бледных щек. Порой она угрюмо рассматривала свои сильные руки с неожиданно вытянувшимися пальцами и миндалевидными ногтями - не слишком ухоженными, но и не грязными: еще молодые, однако Уже характерные руки с очень длинным, как у всех мечтателей, большим перстом.