Причуды богов - Елена Арсеньева

– Я не разглядел: очень уж мокрая была. Аспутница ее так и умчалась?

– Да. След простыл. Странно, не правда ли? Злабы мы ей не причинили.

– Очевидно, она думала иначе. Может быть,панна шляхтянка решила, что ей здесь есть чего опасаться?

– Шляхтянка? Ты решил, что эти девицы –польки?

– И не просто польки, а…

Оклик со двора: «Господа, прошу!» – прервалговоривших. За стеной завозились, послышался поспешный топот.

– Черт! – ругнулся тот же голос. –Да хоть бы кого-нибудь в помощники Бог послал! Я артиллерист, а не госпитальер![63]

– Пошли, пошли! – добродушно усмехнулсяего собеседник. – Были бы здесь госпитальеры – мы бы им в ножки кланялись.Ты лежал – за тобой ходили. Теперь ты ходишь за теми, кто лежит. Все посправедливости, как и хотели эти-то, которые на Сенатской… Ну, пошли!

Хлопнула дверь. Теперь голоса и шагинепрерывно слышались со двора и из-за другой стенки, сливаясь в сплошной шум,на который Юлия постепенно перестала обращать внимание.

Наконец она поняла, где находится и что это заедкий запах непрерывно раздражает ее ноздри. Пахнет карболкою – лазаретом. Нуразумеется. Она лишилась чувств, ее и перенесли сюда вместе с Зигмундом,который, конечно, лежит где-то в общей палате, в то время как она – она где?Комнатка маленькая, загромождена какими-то ведрами, баками, сосудами, рулонамидомотканого холста, охапками корпии [64]. Невставая с постели, Юлия дотянулась до горсти корпии, вывалившейся из свертка.Да это что же? Это не корпия, а опилки какие-то, столь же сухие и жесткие, какдревесные. Чьи-то сильные, но неумелые пальцы искромсали льняной лоскут накусочки, но они грубые, жесткие, будут скатываться в комки, плохо впитыватькровь.

Юлия сердито села. Надо одеться и пойтисказать… она еще пока не знала, что и кому, но неимоверная жажда деятельностивдруг охватила ее. И тут же порыв прошел, стоило вспомнить, что где-то здесь,неподалеку, лежит и, может быть, умирает Зигмунд.

Итак, он даже имя не сменил. Неосторожность?Бравада? Нет, скорее всего сделано это нарочно: его наверняка многие знают ещепо мирным временам, и он небось изображает, будто искренне отступился отполяков. Только вряд ли он поведал о том, что доставил из Парижа в ВаршавуВалевского, чья задача была – организовать помощь Европы повстанцам (об этомобмолвилась вскользь Ванда, которая знала все про всех клиентов Цветочноготеатра). Он дружен с Ржевусским, который хоть и не эмиссар генерала Колыски,зато видный деятель польской эмиграции. Да мало ли тайных дел у Зигмунда, окоторых Юлия и не подозревает?! Убийца, содержатель притона, растлитель – еще ипредатель!

Она в негодовании бросилась к дверям,намереваясь прямо сейчас найти какого-то важного военного чина, предупредить…Да вовремя спохватилась, что на ней только рубаха сурового полотна, и сновасела на постель.

Стыд ожег ее щеки. Надо полагать, еепереодели, пока она была в беспамятстве. Вот диво: белье, платье, всевыстиранное, выглаженное, вычищенное, лежит на табуретках. И даже ботинки…рассохлись, покоробились, но не развалились. Вот и вода в лохани приготовлена.

– Да-да, – сказала она себе сненавистью. – Сперва хоть умойся да оденься, прежде чем побежишь доноситьна человека, который спас тебе жизнь!

Она, стиснув губы и зажмурив глаза, готовабыла усмирять свое безрассудное, влюбленное сердце и видеть в Зигмунде тольковрага. Но как отвернуться от того, кто и в самом деле спас ее? И сейчас, можетбыть, при смерти из-за нее…

Хорошо. Честь, милосердие, которые непозволяют ей выдать Зигмунда, – это все прекрасно. Юлия сообщит свое имяздешнему военному начальству, в ставку уйдет эстафета, отец узнает о ней,приедет, заберет… А может быть, для скорости дела ей просто дадут сопровождениеи отвезут к нему. И она забудет, постарается забыть роковую фразу: «Ваш милыйдумает о вас!» – и все, что последовало за ней. А как все-таки отвернуться оттого, что здесь затаился предатель, который, выздоровев, снова примется за своигнусные дела?!

Юлия не очень хорошо представляла себе, в чемдолжны заключаться эти самые дела, но в ее воображении возникла некая смутноразличимая фигура, которая под покровом ночи крадется меж домов ради встречи сЗигмундом, ради того, чтобы узнать от него о расположении и тех или иныхсекретах русских войск, а потом передать эти сведения полякам. Ее передернулоот отвращения и страха.

Невозможно выдать Зигмунда. Невозможно иоставить все как есть.

Нет. Пока она не назовется, не откроется.Останется при лазарете. Конечно, не на положении больной, иначе о состоянииЗигмунда сама будет узнавать лишь случайно, по слухам. Надо остаться здесьсиделкою, милосердной сестрою, какой некогда, во время Отечественной войны,была ее матушка Ангелина Дмитриевна. Остаться, будтомонахиня-госпитальерка, – и следить за Зигмундом. Пока он не придет всознание. А тогда, может быть, станет ясно, что делать дальше. Но какпредложить свою помощь? Примут ли ее?

В дверь постучали, и Юлия попыталась былоприкрыться одеялом, да с изумлением обнаружила, что за своими глубокимиразмышлениями уже и умылась, вытершись той же рубашкой, в которой спала, иоделась, и обулась, и даже косу переплела, так что теперь вполне готовапринимать посетителей. Не без опаски она позвала:

– Входите, прошу!

Дверь отворилась, и очень худощавый, оченьвысокий человек в сером, завязанном на спине халате, из-под которого видны былиармейские сапоги, встал в дверях, чуть пригнувшись, чтобы не задеть за косяк:

– Bonsoir, madame… mademoiselle?..

– Мадам… Юлия Белыш, – ответилаона. – С кем имею честь?

Она тоже говорила по-французски, и толькомноголетняя практика, сделавшая этот язык как бы родным, не давала сейчасзапутаться в словах, настолько Юлия изумлялась себе. Да, она не намерена быланазывать свое настоящее имя и открывать положение, но почему же в голову непришло ничего, кроме фамилии ее нареченного жениха, которого она и в глаза-тоникогда не видела! Впрочем, эта фамилия не хуже прочих скроет истину, и пораперестать краснеть и заикаться, а то этот молодой человек глядит на нее слишкомизумленно.