Причуды богов - Елена Арсеньева

– Положен некий предел для бездействия мозга ивсего организма человеческого, – сказал он Юлии, когда они вдвоемоказались в этой палате. – Даже рука и нога, обреченные на неподвижность,затекают и некоторое время потом бездействуют. Даже здоровый человек послеслишком долгого сна встает отупевшим, с тяжелой головой, едва соображая, где они что с ним, не сразу вспомнив самого себя, а во время комы сиябессознательность как бы отравляет все существо человеческое бездеятельностью,клетки мозга, отвыкнув трудиться, постепенно отмирают, а потому трудно ожидатьот человека, даже если он и выйдет из сего состояния, прежней энергии ижизнеспособности. С каждым днем, с каждым часом эти двое лишаются надежды навозвращение к полноценному, нормальному существованию.

Юлия стиснула пальцы нервным жестом, которыйсделался для нее теперь привычен. В этом стремительном движении была ипокорность судьбе, и протест против ее бесцеремонных игр, и надежда, иотчаяние, и мольба – все враз, и даже больше, много больше названных чувств.Сейчас в нем был ужас, и Юлия с ужасом обратила взор на Зигмунда, ожидаяувидеть в его лице признаки грядущего безумия. И… и доктор Корольков едва успелподхватить ее, ибо она отшатнулась так стремительно, что непременно упала бы.

– Что с вами, Юлия Никитична? – испуганноспросил он, и, сколь ни была Юлия потрясена, она не могла не заметить, какнеохотно доктор убрал руку с ее талии.

Она только повела глазами, не в силахговорить, и доктор, проследив за ее взором, испустил короткий восторженныйкрик, ибо встретил напряженный взгляд больного, коего он только что полагал вглубоком и почти безнадежном летаргусе. Невольно Корольков оглянулся и нараненого штабс-капитана, как бы надеясь, что летаргус заодно оставил и его. Нотот пребывал в прежнем своем состоянии, и Корольков бросился к очнувшемуся.

– Лежите спокойно, – проговорил онтрясущимися губами, старательно поправляя одеяло на груди больного и подавляяжелание схватить его, радостно затрясти и даже расцеловать, ибо, хотя он сам небыл коротко знаком с Сокольским, однако оказался достаточно наслышан о любви,которую питали к нему сослуживцы. – Вы помните свое имя?

– Зигмунд, – выговорил больной, потом какбы запнулся, бросил недоверчивый взгляд на Юлию, сжавшую руки у горла, идобавил: – Зигмунд Сокольский, 25 лет, капитан…

– Все верно! – обрадовался доктор. –Но тише, тише! Вам еще нельзя так много говорить.

– Однако мой мозг еще не настолько закостенел,как вы уверяли, доктор! – усмехнулся Зигмунд, и Юлия чуть не зарыдала отсчастья видеть его улыбку.

– Что, что? – пробормотал доктор.

– Да, сказать по правде, я очнулся ещенесколько минут назад, как раз когда вы входили.

Юлия похолодела, изо всех сил пытаясьвспомнить, что она делала, войдя: не погладила ли украдкой пальцы Зигмунда, неглядела ли на него с любовью, не уронила ли на его чело печальную слезу? Вотужас! Последующие слова несколько успокоили ее:

– Когда вы вошли, доктор, я начал былоспрашивать себя: «Ну что, друг мой, как думаешь, ты жив или нет?» – а потомуспел услышать немало интересного из того, что вы говорили mademoiselle.

– Madame Белыш, – тотчас поправил егодоктор. – Юлия Никитична Белыш. Как вы помните, вы с ней немало обязаныдруг другу.

Юлия сделала вид, что поправляет косынку,пытаясь хоть как-то загородиться от изумленного взора Зигмунда. Она бы полжизниотдала, чтобы ее лицо прикрывала повязка, но не доставать же ее сейчас изкармана, не напяливать же демонстративно! Ее сочтут за ненормальную – иправильно сделают.

Теперь все пропало, все кончено. СейчасЗигмунд воскликнет: «Юлия Белыш?! Да это Юлия Аргамакова!» – и тогда ей большеничего не останется, как тоже выдать его.

– Юлия Белыш?! – воскликнулЗигмунд. – Мне знакома эта фамилия, да и лицо ваше, сударыня, вот тольконикак не могу… – Он напряженно наморщил лоб и даже пальцами прищелкнул. –Нет, не могу вспомнить! А что вы имели в виду, доктор, говоря, что мы с madameчем-то обязаны друг другу? Неужели я имел счастье… – Он не договорил и состоном схватился за голову: – Проклятье! Вы были правы, доктор! У меня такоеощущение, будто моя голова – тыква, из которой вынуты все внутренности,вырезаны дырки для глаз и рта, а внутри горит свечка. Надо же – я отлично помнюсии забавы детства! Бывало, в нашем имении мы с дворовыми мальчишкамизакутывались в белые простыни, брали тыквы со свечками и шли в деревню пугатьпарней и девок, возвращавшихся с посиделок.

Доктор коротко захохотал, хлопнув Зигмунда поплечу:

– Черт меня побери, если и я не делал того же!Но почему вы заговорили об этом?

– Я же вам объясняю, – простоналЗигмунд. – У меня в голове только боль. Сколько ни стараюсь, не могувспомнить ни эту прекрасную даму, ни нашего с нею знакомства. Ей-богу, нечтоподобное было со мною еще в марте, когда я очнулся на поле сражения средимертвых и никак не мог сообразить, кто я и где.

Юлия вновь схватилась за сердце.

– Знакомство, сказать по правде,шапочное, – любезно сообщил Корольков. – Вы всего-навсего спасли ЮлииНикитичне жизнь, когда она тонула в реке, а Юлия Никитична всего-навсего едване разбила вам голову копытами своего коня! – И он улыбнулся не безтонкости, ожидая, что теперь воцарится общее веселье, однако Зигмунд, переводябеспомощный взор с доктора на Юлию и обратно, пробормотал:

– Полно врать! Когда так, может ли быть, чтобыя сего не помнил?!

* * *

Ей бы, глупенькой, радоваться, а оначувствовала себя обделенной. Ее подавленная, но то и дело прорывающаяся, будтоупрямая весенняя трава, любовь к Зигмунду, ее готовность молчать ради него,поступившись собственным покоем и счастьем, – все оказалось напрасным иникому, в первую очередь ему, не нужным. Юлия ощущала себя точь-в-точь как в тероковые минуты, когда осознала, что предавалась страсти не с Адамом, а сЗигмундом, который при этом не сомневался, что любодействует с Аннусей. Малосказать, что этот человек приносил ей с самой первой минуты встречи однистрадания: он умудрился при этом еще и особенным, утонченным образом оскорбитьее. Да как он смел забыть? Все забыть?!