Откуда берутся деньги, Карл? Природа богатства и причины бедности - Елена Котова

Маргарет Тэтчер, в девичестве Робертс, наверняка понятия не имела о фьючерсах и деривативах, которые возникли именно тогда и именно в лондонском Сити. Но она точно знала, что в лавку ее отца товары поступали со всего мира и что свобода торговли — не важно, пряностями или акциями — приносит деньги той лавке, где эти товары продаются.

Однако дело не только в самой лавке… Британцы снова почувствовали себя имперской страной, их столица притягивала богатства всего мира. В стране появилась новая порода людей — финансисты со всех концов света, носившие красные подтяжки и галстуки сомнительного вкуса и изъяснявшиеся на жаргоне, чтобы не сказать на мате. Это сообщество ходило не в респектабельные клубы, а в пивные и бары, но непременно в шикарные, где за обычный гамбургер — раса же демократичная — банкиры были готовы отдавать по 20 фунтов. По четвергам — последний полноценный день перед концом недели — на подоконниках пивных стояли шеренгами бутылки французского шампанского. В 1990-х деньги уже текли рекой, как и пересуды о невероятных зарплатах и бонусах брокеров и трейдеров количество служащих Сити утроилось, достигнув 700 тысяч человек. Это были не капиталисты, а наемные работники, только получали они под миллион фунтов в год. В монархической стране Маргарет Тэтчер создала то самое бесклассовое общество, которое не удалось построить ни одному марксисту-коллективисту.

Кстати, принц Чарльз принялся осуждать эти «легкие деньги» и отвратительную вульгарность, которая искажала, по его мнению, облик Лондона и превращала Сити в «ночной горшок». Он не единственный, кому было не по нраву новое богатство. Таких много и среди старой английской аристократии, и среди российской интеллигенции, претендующей на лидерство во мнениях…

А сознание нации тем временем обновлялось, деньги уже не выглядели вульгарностью, слова «прибыль», «выгода» перестали быть ругательными. В 1980 году в Британии было 2 млн держателей акций, в 1990-м — 11 млн, четверть населения. Пусть у большинства мелких акционеров всего горстка акций, но даже сотня фунтов дивидендов в год заставляет их читать сводки биржевых новостей, вникать в динамику курсов, прикидывать, в какие еще ценные бумаги — облигации, бонды — лучше вложиться.

Приватизация — это же не только избавление государства от заботы о предприятиях, которые нужно постоянно подпитывать субсидиями, чтобы они не загнулись. Это путь к деньгам, который люди находят сами. Тэтчер избрала трудный путь: посвятила себя педагогике рыночной экономики. Вместо того чтобы скрывать от избирателей неизбежность и суть перемен, она объясняла их необходимость простыми и понятными словами.

Маргарет Тэтчер не создала народный капитализм, но создала нацию убежденных, хватких и защищенных законом собственников. С этим багажом она пошла на третий срок.

Пришел черед «социального тэтчеризма» — структурные реформы в социальной сфере. Это клевета, что Тэтчер убила бесплатное здравоохранение, приватизировав его, — она не посмела уничтожить государственную медицину, а лишь разрешила открывать частные клиники.

До того, как Тэтчер принялась за эту сферу, британская система медицины до боли напоминала советские поликлиники: пациент прикреплен к участковому врачу по месту жительства. Больницы месяцев за 5-6 исчерпывали дотации, выделенные им на год, и с лета больным уже приходилось дожидаться следующего бюджетного года, чтобы сделать обследование или операцию.

Всего один, казалось бы, скромный шаг — Тэтчер открепила пациента от участкового медучреждения. Он сам вправе выбирать врача и клинику, а деньги из бюджета будут поступать в клиники вслед за пациентами. Это, конечно же, вызвало волну протестов среди медиков, которых Тэтчер вынудила конкурировать. Но стало, безусловно, лучше: сократились очереди, врачи стали дорожить каждым пациентом. Очевидные же вещи!

В школах то же самое: решения, как расходовать выделенные деньги, принимал теперь совет школы, состоявший из учителей и родителей. Родители были в восторге: они сами думали, нужен ли новый спортзал или лучше ввести обучение иностранному языку, сами решали, каким учителям нужно, а каким не нужно повышать зарплату. В этой реформе было ясно видно влияние Милтона Фридмана, который убеждал, что все школы должны быть частными, а государственные средства на образование надо тратить не на сами школы, а на образовательные ваучеры, чтобы родители решали, в какую школу отнести эти деньги. На такую радикальную реформу Тэтчер никогда бы не получила добро ни от парламента, ни от общественности, ни даже от своего кабинета…

Кстати, о кабинете. Из главного убеждения Тэтчер — о том, что надо следовать собственным убеждениям, а не искать зыбких компромиссов, — с неизбежностью вытекало, что министры менялись как перчатки. К третьему сроку ее авторитаризм стал граничить с нетерпимостью: все-таки власть развращает. Громить оппонентов — это был ее стиль ведения полемики в парламенте, но ее филиппики уже начали приедаться. Всем было наплевать, что на самом деле Маргарет была на удивление добрым человеком, — ее воинственность на публике, на сцене, где разыгрывалась битва идей, уже утомляла.

Пара провальных законопроектов спровоцировали бунт на корабле. Ее кабинет при поддержке «мягкотелых» членов Консервативной партии решил, что с них хватит Тэтчер. На выборах 1990 года в первом туре ей не хватило всего двух голосов для победы, и, хотя она объявила, что будет сражаться во втором туре, пресса, партия и общественность уже ее похоронили. Ей пришлось снять свою кандидатуру в пользу Мейджора за несколько дней до повторного голосования. Мода на Тэтчер прошла. Такова жизнь…

За годы ее премьерства доходы населения страны выросли в реальном измерении на 37% — это уже выдающийся результат. Собственниками жилья стали почти 70% нации — результат не менее выдающийся. Возник огромный, отнюдь не бедствующий средний класс. Но эти достижения не ставились ей в заслугу. Напротив, ее критиковали за неравномерное распределение выросших доходов, за усиление неравенства.

Тэтчер считала необходимым этот рост неравенства и совершенно сознательно к нему стремилась. Да, богатые разбогатели еще больше, но и у бедных доходы выросли. Значит, большинство граждан извлекло личную пользу из вновь обретенного благополучия, и она гордилась тем, что талант, упорный труд и успех вознаграждаются. Но одна десятая населения осталась на обочине, в прежней бедности. Обойти молчанием это нельзя, но и поминать всуе — значит ничего не понимать в том, что такое «тэтчеровский проект». Нескладные судьбы, убеждения или предрассудки, мешающие «упорно и тяжко трудиться», есть и будут всегда. Зато Тэтчер открыла совершенно новые возможности разбогатеть для массы людей. И кстати, вопреки мифу, тщательно поддерживаемому антитэтчеристами, она не тронула расходы на социальную помощь и здравоохранение. Только в отличие от 1970-х теперь страна с процветающей экономикой могла себе это позволить.

Крис Огден, один из первых биографов Тэтчер, написавший о ней книгу еще в те времена, когда она была премьером, вспоминал, как подростком жил с родителями в задымленном заводскими трубами нищем Лондоне. «Когда я вновь приехал в 1985 году, — пишет он, — Англия после шести лет крестового похода, возглавляемого Тэтчер, стала неузнаваемой — преуспевающей, гордой, с высокой производительностью труда»[97].