Откуда берутся деньги, Карл? Природа богатства и причины бедности - Елена Котова

Продержавшись в кресле премьера три срока, Маргарет Тэтчер превратилась из просто значимого политика в историческую фигуру. Едва ли можно сказать: «А что она, собственно, сделала?» Она сделала то, на что до нее никто не мог решиться, — вот что! Отважилась «всего-то» привести расходы государства в соответствие с доходами, порезав уйму должностей, оставив без дотаций неконкурентные предприятия, попутно лишив многих работы. Перестала прогибаться перед профсоюзами, разорвав порочный круг «повышение зарплат — рост госрасходов — рост инфляции — новое повышение зарплат» при по-прежнему низкой производительности труда. Сначала люди ответили на это забастовками, а потом сумели заставить себя найти работу, где их труд оплачивался по рынку, как и должно быть. Она остановила тем самым инфляцию и укрепила валюту страны.

Взялась за госпредприятия, висевшие ярмом на бюджете, и реструктурировала целые отрасли. Приватизировала несколько гигантов, хотя до нее их считали настолько значимыми, что ими владеть могло почему-то непременно государство. В частных руках их значимость для страны не уменьшилась, они просто стали лучше работать, потому что деньги в них вкладывали теперь люди и ответ за эти деньги надо было держать перед ними, перед акционерами. Вброс акций этих гигантов на рынок ценных бумаг дал импульс такой силы, что в Сити переместился мировой финансовый центр. Тэтчер открыла страну для свободной торговли — еще один импульс развития конкуренции, которая заставила и капитал, и рабочих задуматься о том, что деньги надо не у государства клянчить, а самим создавать за счет более высокопроизводительного труда. Две трети нации сумели купить в собственность квартиры за счет тэтчеровской программы поддержки, подвижки в системе здравоохранения, образования… Можно долго перечислять, но, если в одной фразе, это и есть структурные реформы.

Можно упрекать Тэтчер за деиндустриализацию страны — она убила немало предприятий, чье время уже прошло. Можно славить за то, что она первой поняла, в чем ее страна наиболее конкурентоспособна — быть центром финансовых, юридических и других высокопрофессиональных услуг. И наконец, главное — она сумела убедить соотечественников, что реформы дают свои плоды не быстро и за них надо платить. Ее педагогика рынка, на которую она не жалела сил, изменила отношения людей к деньгам.

Плоды ее реформ созрели в полной мере только к середине 1990-х, когда устойчивый экономический рост — более 4,5% в год — ставился в заслугу исключительно Тони Блэру. К концу 1990-х ощутимо стерлись различия в качестве образования между привилегированными и обычными школами. К рубежу нового тысячелетия в Англию потоком хлынули профессионалы со всего мира — темпами, превышающими скорость «притока мозгов» в Штаты.

Тэтчер устроила «старушке Англии грандиозную встряску, в которой та нуждалась. Она открыла англичанам новые альтернативы. В том числе и психологически дискомфортное понимание того, что самые серьезные препятствия к успеху — в них самих. Она возродила национальную гордость и указала путь к процветанию — немалое достижение в стране, долго считавшей создание богатства чем-то слишком материалистичным и безвкусным, слишком американским»[98].

Тэтчер не была мыслителем или теоретиком, как Кейнс или Фридман. У нее не было школы Эрхарда. Она опиралась только на свои нравственные ценности и здравый смысл. И тем не менее ее политика была предельно последовательна и всеобъемлюща. Одиннадцать лет премьерства Тэтчер спасли королевство.

А к концу ее политической карьеры рухнули и «железный занавес», и Великий строй. Пора, видимо, снова вернуться на российскую землю, где на рубеже 1990-х история в очередной раз начиналась заново. Теперь мы хорошо представляем себе, как продвинулась Атлантика, какой огромный багаж был там накоплен за десятилетия существования советской власти в России. Теории Кейнса и Фридмана, политика Рузвельта, Эрхарда, Тэтчер, теории, которые тут удалось лишь упомянуть, — Оппенгеймера, Фридриха фон Хайека, Самуэльсона, Кузнеца… С этим багажом можно гораздо более внятно судить о сегодняшних спорах «мыслящих» и о том пути для России, который ведет к деньгам.

Великолепный документально-постановочный сериал «Романтики» 2006 года писатель и сценарист Питер Акройд посвятил поэзии английского романтизма рубежа XVTTT-XTX веков. Это истории утраты иллюзий. Восхищение Уильяма Блейка сначала американской революцией 1776 года, затем Французской революцией 1789-1793 годов сменилось у поэта разочарованием и тоскливой безысходностью. На смену средневековому сословному неравенству пришли долгожданные égalité и liberté, но их облик оказался омерзительным: дети-трубочисты своими телами прочищают дымовые трубы, там же и гибнут. Кругом бродяги, бездомные нищие — пауперы, одним словом. Байрон сам революций не застал, но мрачный эгоизм и меланхолия его героев — это горькая усмешка над тем, как капитализм помножил на ноль идеалы тех, кто шел на баррикады за равенство и братство.

Фильм вызвал шок! Зрители забыли или не знали, откуда взялся капитал. К середине XX века рабочие стран Атлантики уже не помнили звук заводского гудка, сегодня мало кто из наемных рабочих и станок-то в глаза видел — кругом банкиры, медийщики, модельеры, дизайнеры, компьютерщики. Образованный, креативный люд. Этой рабочей силе капитал дает достаток, дома, машины, все больше делится с ней прибавочной стоимостью, сам не оставаясь при этом внакладе — подумайте о состояниях Джобса, Гейтса… И об уровне заработка занятых в Apple или Microsoft.

Фильм Акройда стал откровением, потому что мало кто открывал 24-ю главу первого тома Das Kapital. Она так и называется — «Тайна первоначального накопления», ведь большинству неведомо, что изначально капитал взялся попросту из грабежа. Другого пути не было и быть не могло.

В России все чувствуют себя ограбленными. Если есть у нас слово, которое ненавидят еще больше, чем слова «монетаризм» или «либерал», то это «приватизация». Что и у кого отобрали реформаторы 1990-х и лично господин Чубайс? Мы все были неимущими, значит, просто ничего не досталось на халяву, так получается? Ведь неимущего ограбить невозможно!

Тем не менее ощущение несправедливости жжет сердце. Люди постарше не могут простить тем годам собственную эйфорию надежд, сменившуюся тоскливым, как у Блейка, чувством безысходности. А не заставшие той поры пребывают в меланхолической апатии — прямо как Байрон.

Так вот: справедливых приватизаций не бывает! Только кажется, что где-то было по-другому. Да, Тэтчер могла продавать British Telecom на рынке с аукциона за справедливую цену. Но ни в России, ни в других восточноевропейских странах плановой экономики в начале 1990-х не было ни рынка, ни цен, ни денег, чтоб отправиться на аукцион. А приватизировать надо было не пять и не 50 предприятий. Справедливой смены одной формы собственности на другую быть не может. Но, как ни покажется странным, капитал, который появился в ходе чубайсовской приватизации, не был результатом грабежа. Грабеж надо искать совсем в другом периоде нашей истории… А приватизация 1990-х — не более чем не совсем справедливая или совсем несправедливая дележка. Так и дележек справедливых тоже не бывает!