Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

Васиных путешествий латать надо было, чудищ усмирять. У него, у владыки Тени, дел было невпроворот.

Но Горя чахла во дворце, гасла, таяла свечкой. И всё прочее пустым становилось и неважным.

– Где же твои подруги, Горюшка?

Пытался развеселить, птиц созывал, на весенние ручьи водил смотреть.

– Где же твои цветы да травы, Горюшка?

За Васей на болоте приглядывал, глаз не спускал.

– Где же твоя улыбка, Горюшка?

А у самого сердце разрывалось. Разрывалось, разрывалось, разорвалось – да застыло камнем. А потом Горю унёс вран из чужих стран. А Василиса ушла в Солонь.

Глава 17. Стрела солони

Больше всего Иван жалел, что взял с собой лук. Если б не взял – может, и выплыл бы. А так – не сумел отстегнуть в ледяной воде колчан, обвилась трава, потащила на дно. Кто ж знал, что на болотах травы такие длинные, цепкие? Тёмные, скользкие, не разорвёшь, не разрубишь.

Воздух кончался. Иван раскрыл глаза – в последний раз посмотреть на свет с поверхности, – но не было уже света, даже месяц не заглядывал на чёрную глубину. Только сияла еле-еле тонкая нить. Ещё одна трава али стебель цветка какого подводного? Так зима ведь, все цветы спят.

Надавило на грудь, сжало голову. Плеснула у лица зубастая рыбина; Иван не успел охнуть – последний воздух ушёл, и повлекло донным течением вдаль, вдаль по светлой нити. А потом и нить померкла, сомкнулась тьма, всё кругом завертелось, полыхнуло, ухнуло, и Иван ударился о землю так, что вышибло дух. Кубарем покатился с крутой горы, цепляя репьи и хвою.

Когда наконец кончилась гора и остановилось верченье, кое-как поднялся Иван, вдохнул и сразу понял, сразу поверил: Тень. Точно так, как Вася рассказывала. Углями пахнет, берестой, пеплом. Тени хороводами вьются. И тихо-тихо на сердце, и слабый нежный дождь врачует раны души и тела.

Вот куда Гнева шла. Вот почему Край-Болото. Вот только где же она сама? И ему теперь что делать? Куда идти?

Иван утёр лицо, поднялся на ноги. Нашарил в густой траве лук. Огляделся. Вася с тоской, с восторгом рассказывала: дворец батюшкин из любого места в Тени увидишь, только голову подними да шагай затем на огни в окнах. Это – свечи в каждом окошке; лепестки самых ясных цветов Тенных; это сны осенние, самые тихие, самые ласковые… Иван до того дня и не понимал, отчего Василиса только при свече уснуть может.

Поднял голову и увидел дворец: высоко в горах, далеко в тумане, за широким озером, за бескрайним полем. Подтянул пояс и пошёл вперёд. Потому что назад пути никакого не было. Потому что матушка мертва. Потому что Вася попала снова в костяные Кощеевы лапы. Отыскать её. Отбить, отобрать! И заставить Кощея либо в Солонь их обоих вернуть… либо его, Ивана, отправить туда, куда ведёт из Тени крайняя тропка. Про неё Вася тоже сказывала – один только раз. Говорила, лишь владыка Тени знает, где это. Говорила, в один конец ведёт эта тропка. Если без неё, без Васи, – туда-то ему и надо. И нет больше никаких путей, и незачем.

…Вставали вокруг крутые облака от самой травы. Брели отары[204] овец, а может, то тени были али дивьи люди в овечьих шкурах. Из тумана доносилась жалейка, и Ивану показалось однажды, что идёт вдалеке статная дева, ведёт за собой скот.

Всё гуще пахло багульником, опускалась ночь. Как Вася куталась в свои кружева и косы, так здесь в сумерки кутались земли, в высокие травы, в шумевшие под ногами ручьи. Травы привязывали землю к небу; взблёскивали там и тут серебристые молнии: Василиса говорила, это тени, Кощеевы слуги, штопают прорехи.

Тёмные облака клубились, подплывали ближе. Иван обходил их широким кругом; веяло от них холодным, скупым, тайным. «Всё зло земное», – вспомнилось вдруг.

– Всё зло земное, – раздумчиво повторил Иван, и ближнее облако колыхнулось, поднялось, словно конь на дыбы встал. Двинулось на Ивана. Он отошёл поскорей; облако затихло.

Вскоре забрёл в осинник. Журчала вода, под корнями мелькали не то мыши, не то тени. Снова показалось в тумане, что идёт дева и сыплет за собой лу́ны и месяцы. Там, где роняла она белые ровные куски, тропа вспыхивала на миг, а затем гасла, и тёмные облака накатывали, втягивали в себя свет и осколки.

Скрипя, ползла в тумане телега. Покачивалась свеча в лапах не то тени, не то невиданного сказочного оленя о десяти рогах, о котором матушка в детстве пела. Иглами вставали тонкие ели, и за ними темнели горы – всё отчётливее, всё ближе. Кто его знает, шёл ли Иван день или год, был ли он на небе иль на земле. Чем тесней прижималась ночь, тем холодней делалось. Так и не просох кафтан, натёрли мокрые сапоги. Ближе, ближе подлетали жадные тучи, облизывали пятки. Тяжело было на душе и смутно на сердце. Только когда матушкину колыбельную напевал в голове, чуть становилось легче, чуть светлей.

За метелью будет вёдро,

Выйдут звёзды на поклоны,

Прилетит в зелёный полдень

Голубочек сизокрылый.

Миновала вся ночь до рассвета. Ни спать не хотелось, ни есть – только остановиться, передохну́ть долю. Но отчего-то знал Иван: если только остановиться – накроют его чёрные облака, не насытившиеся ни отарой овец, ни осколками лун.

А когда совсем рассвело, когда совсем уж перепуталось в разуме у Ивана, где он, в яви ли, в сказке ли, а то и просто во сне али уж в посмертии, – на туманную поляну выбрался вурдалак: сивая шерсть, бездонные глаза каждый с черепушку, и когти такие, что Драгомир бы поди вместо ножей взял.

Вурдалак зарычал. Иван опомниться не успел, как следом появился ещё один, а за ним – ещё. И тот и другой – помельче, но стоило им заметить Ивана, как в чёрных очах загорелись рудые огоньки.

Вурдалаки побежали, размахивая кривыми лапами, по поляне. Иван окаменел. Вспомнилось, как точно так же замер, не зная, что делать, в первый миг, когда на него в тёмной избе полезли. Но то прежний был Иван, царский сын в Солони. А теперь совсем иной Иван стоял в Тени, потерявший Василису, угодивший в Край-Болото, научившийся и с мечом обращаться, и с луком. Не дрогнет рука.

А всё ж таки дрогнула: когда натянул тетиву и увидел среди