Третья тетрадь - Дмитрий Вересов

– Стоп! – Дах схватил тоненькое запястье с дешевым браслетом. Старик с собаками на мгновение вновь оскалился прямо ему в глаза гнилью своих зубов. – Какое такое чернокнижие?

– Дружининым занимаетесь, а не зна-аете, – победно протянула девушка, чувствуя себя в ударе. Она залпом выпила весь морс, отчего губы ее стали ярко-красными.

«Еще одно проклятое местечко, – пронеслось в голове у Данилы. – Впрочем, что удивляться – здесь все пропитано страстями и совпадениями, а городок-то всего с пятачок, плотность безумия, соответственно, колоссальная».

– Это он придумал, иносказание такое. Придумал и всех вовлек, Некрасова, Тургенева, Толстого молодого. Сначала стишки пописывали непристойные, а потом еще хлеще.

– Что хлеще?

– Ну не знаю… – Девушка залилась румянцем. – Нам же всего тоже не говорили, закрытая информация, говорят, только в Тарту на спецсеминаре этим занимались… – залепетала она, оправдываясь. – Я и сама хотела бы, но, увы. Спасибо вам, мне пора, в пять экскурсия из Новгорода. – Она торопливо сунула в рот еще кусок крольчатины и выскочила из трактира на площадь.

Всю дорогу до Питера Дах пытался сопоставить факты, присоединив к ним и загадочного старика, но ничего не получалось. Зияли провалы и петляли неувязки. Он позвонил Нине Ивановне и попросил срочно найти все петербургские адреса писателя А. В. Дружинина.

Автобус мчался Мясным бором[182], где жирный лес явственно говорил о том, что растет на костях и крови, и Данила закрыл глаза.

Он не сомневался, что все произошло именно «по-писаному», но остатки человеческого в нем все-таки продолжали надеяться. Совпадений буквальных не бывает, все они повторяются только в чем-то одном внутренне решающем, а остальное может варьироваться до бесконечности. Почему бы и сейчас не случиться такому, что все измены у Аполлинарии еще впереди, что не ему суждено стать тем первым, с кого они начнутся? Но Дах знал, что желать такого – малодушие, которое только вредит делу.

Теперь терять ему нечего, кроме пропавших писем. Последний разговор в трактире окончательно, можно сказать мистически, убедил его в том, что письма есть, не могут не быть, что они не могли попасться на глаза ревнивой Нюте Сниткиной[183], что дело здесь в чем-то ином, быть может, в той самой инфернальности… И он вырвет у Аполлинарии эту тайну, заплатив за это своей любовью, он имеет теперь полное право.

Мобильник заиграл марш Радецкого – звонила Нина Ивановна. Уникальный человек. Вряд ли она шарилась по Интернету – там таких сведений днем с огнем не найдешь, да она и вообще относилась к технике с предубеждением. Обычно она по старинке просто звонила знакомым в БАН, в Институт истории материальной культуры, а то и в Эрмитаж.

– Данечка, в указанное время интересующий вас человек жил в Седьмой линии, в доме Капгера… – Хм, Седьмая уж никак не выходит к Смоленскому кладбищу, хоть убейся. – Потом, с пятьдесят шестого, в доме Водова, ныне дом шестнадцать, в Хлебном переулке. – Тоже нашел место, поближе к Федору, хотя того еще и не было в Петербурге. – Есть сведения, что квартира там была роскошная…

– И все?

– Все, Данечка. Оттуда его и вынесли.

– Спасибо огромное, Нина Ивановна. Приеду – сам рассчитаюсь.

– Когда?

– Не раньше завтра.

Данила откинулся на спинку с грязным чехлом. Значит, жил себе господин литератор в центре города, у Владимирской площади, в великолепной квартире, а литературные вечера устраивал на задворках. Что же это за литературные вечера у кладбища? Конечно, книжка, где он вычитал эти сведения, была советских времен, когда любили писать этакую полуправду, а такие вещи, как пьянство Блока или amour-de-trois Некрасова[184]как-то ловко обходили. Уж не на кладбище ли они занимались своим чернокнижием – и уж так ли он был далек от истины, когда припомнил сатанистов?

Ба, да ведь и старик с собаками обитает тоже где-то неподалеку – по крайней мере именно там видела его Апа. А время проводит на Смоленке – ну прямо Александр Васильевич, еще одно петербургское воплощение, на этот раз мужское. Ха-ха-ха! До какого абсурда иногда дойдет человек. Но мысли, уже начавшие свой извилистый алогичный путь, сменяли друг друга без вмешательства разума, покоряясь воображению.

Вот некий круг столичных литераторов, круг приличный, достойный, какие имена, какой вклад в изящную словесность! Но почему бы иногда и не отдохнуть от высокого штиля, и не заняться маленьким ерыжством. Сначала слегка, полушутя, а потом и побольше… Данила вспомнил дурацкие стишки, которые так забавляли их в Универе тем, что ничем не отличались от поделок такого рода, написанных через сто пятьдесят лет:

Блажен, кто в тоннеле Пассажа

С Хотинским речи не держал

И, выпив водки для куража,

Его к б…м не провожал,

Блажен, кто с буйным Вардолетом

Не учинял содомских дел,

И тот, кто с Майковым-поэтом

В час зноя рядом не сидел…[185]

Ну а от слов так недалеко до дела, особенно у людей пишущих. Как там говорил один друг всех писателей тех лет: «безобразие духовное судилось тонко и строго, плотское – не ставилось ни во что»[186]. И, может быть, не зря именно сейчас привиделись ему два лихача с возвращающимися литераторами? И, может быть, опять-таки не зря так нервно улыбался милейший Яков Петрович, объясняя опоздание ожидаемого гостя на мызу Иоганнесру?

Автобус приближался к Обводному, город наваливался, предлагая все более невероятные картины. «Пусть так, – из последних сил сопротивлялся Дах, – но при чем здесь Аполлинария?» Ничего, уже совсем скоро он все узнает, а потом опять спокойно будет торговать барахлишком, как ни в чем не бывало. Эх, вот куда ты забрела и завела меня, тургеневская девушка, недоделанная террористка на фрейдовской подкладке, крыжовенные глаза над высокими скулами... «Таким женщинам нет места в жизни»[187]– ты была абсолютно права, место им только в болезненных фантазиях, потому что, столкнувшись с жизнью, они разрушают и себя, и ее.