Третья тетрадь - Дмитрий Вересов

И Данила нажал кнопку с зеленой трубкой.

Квартира была в пыли и темноте. Данила бросил тощую сумку на середину комнаты и закурил. Какой дурак первым сказал, что истина обнажена? То есть он-то, конечно, был далеко не дурак, зато остальные дураки стали считать все обнаженное – истиной. А истина тем временем рядится в разные тряпки…

Дах так и сидел не раздеваясь. Когда раздался звонок в дверь, он курил уже четвертую сигарету. Размеренным жестом затушив окурок в пепельнице, Данила поднялся, сунул в карман деньги и вышел в прихожую. В комнатах ей теперь делать нечего.

– Привет, – как ни в чем не бывало, бросил он и даже приложился сухими губами к ее щеке. – Не боишься?

– Чего?

– Справедливого возмездия.

– Но ты мне не муж, и я не думала… не хотела…

– Я не об этом. Один красивый зверь, другой… У тебя их будет еще немало. – Он поспешно вышел на площадку, вытесняя ее, и повернул ключ. – Я о том, что мстит действительность. Ты отказалась от имени, от самой что ни на есть сущности, реальности – и теперь неизбежно должно последовать наказание. Я не прав? – Дах с силой сжал ее предплечье, но Апа постаралась вырваться. «Вот она, безнадежная борьба на темной лестнице отеля, треск крючков, хруст сминаемого платья – только мне ничего этого уже не нужно, потому что я знаю финал», – быстро подумал он и разжал руку.

Дах буквально толкнул ее в «опель», хлопнул дверцей, едва не отдавив пальцы, и погнал машину к Владимирской площади.

– Я хотела тебе объяснить… – начала Апа после долгого молчания.

– Что ты можешь объяснить, когда за тебя давным-давно все объяснено? Мне нужно другое: сейчас мы приедем к одному месту, я ткну тебя носом, как нашкодившего щенка, и ты расскажешь мне все свои глюки на эту тему.

– А если их не будет? – с вызовом спросила она.

– Должны быть, – не повел бровью Данила. – И не смей притворяться.

Бросив машину у театра, они медленно пошли по Хлебному, Дах нарочно выбрал нечетную сторону, чтобы самому первым увидеть дом.

Он оказался самым последним и действительно выглядел внушительным, барственным и неплохо сохранившимся. В его шлемовидных окнах уже брезжила порочность модерна, а сто пятьдесят лет назад он, вероятно, и вообще казался вызывающим. Ох, не зря Александр Васильевич выбрал именно его. Данила взял Апу за руку чуть выше кисти, чтобы уловить малейшее учащение стучащей крови. Но она шла ровно, лишь с любопытством оглядывала улочку. На углу они остановились.

– Хорошо, – усмехнулся Дах и потянул ее через дорогу. – Пойдем по другой стороне.

Апа прошла мимо огромных окон даже не повернув головы и так, глядя куда-то перед собой, нехотя добралась до убогого сквера в начале. Результат оказался тот же.

– Ничего, времени много, будем гулять до тех пор, пока не вспомнишь, – и он крепко взял ее под локоть.

– Ты лучше рассказал бы мне правду, – вдруг устало заметила Апа. – Больше бы толку было.

– Какую правду? Нагую истину? Но дело в том, что правды здесь нет, есть случай и дыхание города, которое мутит мозги.

– Ты наврал мне тогда про средневекового монаха – иначе зачем бы ты таскал меня по Питеру, а не повез куда-нибудь в Италию или где там все это происходило. Это все здесь было.

– Какая логика! Отлично, здесь, – вот и вспоминай, все вспоминай, не здесь, так в другом месте, в третьем, в сотом. А еще лучше – лучше сразу призналась бы про историю на кладбище.

– Зачем? Может, я и влюбилась в него для того, чтобы забыть всю твою гадость.

– Мою?

– Да, всю твою липкую одурь, в которой я чувствую себя как муха в паутине. Я с тобой рабыня, у меня не остается ничего своего, своего, понимаешь?! – Апа бессильно топнула ногой. – Но где тебе понять о других, когда тебя и самого нет – одно позаимствованное, чужое, одна любовь к прошлому! Ты труп, вампир, ты не живешь, ты жрешь чужие объедки! Пусти меня, я тебя ненавижу, ненавижу!

Дах молча выслушал. Как несчастье все-таки поднимает человека, даже умственно, не то что духовно. Девочка заговорила вполне логично и образно. Но в Хлебном им, видимо, ловить действительно нечего: никогда Федор не брал ее на литературные вечера в этот дом, да и сам он вряд ли сюда ходил, слишком чуждым идейно был для него западник Дружинин. Еще бы, когда один заявляет, что его от другого тошнит, а тот, в свою очередь, пишет такие вещи, после которых не то что в дом не пойдешь, а и руки не подашь: «У Д. отсутствие меры производит неприятное впечатление, он никогда не остановится в пору! Повести г-на Д. пахнут потом».

А может быть, и вообще никаких вечеров не было здесь. Тогда где же, где?!

Не выпуская руки, Данила снова затолкал Апу в машину, поставил двери на автозамок и поехал на Васильевский.

Всюду были пробки, майский флер мешался с машинными выхлопами, одевая все вокруг в прозрачную и призрачную пелену нереальности. Вполне можно было представить, что еще ничего не потеряно и все возможно, – именно так и происходит каждую весну в этом городе, и жители в тысячный раз попадаются на этот крючок. Да что простые жители – даже Достоевский, самый великий реалист, был наказан в своем романе с Аполлинарией именно за потерю реальности. «Но я, слава Богу, не он, – печально подумал Данила, медленно выворачивая с моста налево, – у меня в жизни своя, пусть и маленькая ниша, и ее ирреальности я не отдам никому».

– Куда ты? – забеспокоилась Апа.

– Сама знаешь, куда.

– Нет! Выпусти меня сейчас же! Подонок! Нет! – Она рванулась в предусмотрительно запертые двери, потом обрушила на спину Даха град кулаков. – Узнать хочешь? Так вот тебе – никогда не узнаешь и будешь вечно за мной бегать, ты, старый, никому не нужный урод! – Дах, не реагируя, продолжал ехать. Тогда Апа сорвала с шеи то самое ожерелье и изо всех сил хлестнула им Данилу по лицу. – На, подавись своим старьем! Надоело!

Старая нить порвалась, и желтоватые зубы, сверкая серебряным дождем, рассыпались по салону.

– Сука, – прохрипел Дах и, заглушив мотор, резким ударом в лицо уронил Апу на заднее сиденье. Потом он перегнулся и несколько раз ударил еще.

Вокруг, возмущенные избиением женщины, а скорее всего, неуместной остановкой, загудели машины. Апа попыталась закрыться сумочкой, и от очередного удара кожзаменитель порвался, вывалив на сиденье всю женскую мелочовку. В глаза Даху бросился белый прямоугольничек визитки, на котором каллиграфически было выведено «Гриша-собачник» и телефон.

– Значит, не только Миша, а еще и Гриша! – прорычал он, снова замахиваясь.

То, что Данила с такой уверенностью назвал имя ее недолгого возлюбленного, почему-то привело Апу в ужас, и она бессильно опустила руки. И, словно в зеркале, Дах сделал то же самое.

– Это не он, – не вытирая капавшей крови, она убрала с лица волосы. На секунду перед Данилой промелькнуло виденье точно так же слипшихся мокрых волос, метущих гравий елагинской дорожки, и, вздрогнув всем телом, он вдруг вспомнил, что последний роман Сусловой, описывающий их отношения с Достоевским, кончается тем, что героиня топится в реке[188]. Апа с этого начала. Круг замкнулся. – Это какой-то собачник, мне телефон дала та дама, к которой меня отправил ваш Наинский. Я ему и не звонила ни разу, хотя мне для роли… он по дворнягам специалист…