Третья тетрадь - Дмитрий Вересов

Данила опустился на сиденье. В голове у него плыло, будто били его, а не он. Наинский… Дворняги… Гриша… Кладбище… Елагин…

Перегнувшись, он схватил визитку и, еще толком не понимая, в чем связь между такими разными вещами, набрал номер. Номер был явно тех, достоевских мест – начинался на пятьсот семьдесят один. Потянулись длинные гудки; наконец, когда Данила уже собирался нажать отбой, глуховатый голос произнес:

– Черняк слушает.

И в тот же момент калейдоскоп событий завертелся в обратную сторону, причудливо складываясь в невероятные картинки, и замер на том предрассветном часе, когда Даха после попойки разбудил звонок эбонитового телефона.

– Добрый день, Григорий, – спокойно поздоровался Данила. – Думаю, прошло достаточно времени, чтобы я мог оценить ваш августовский звонок. И я его оценил настолько, что готов наконец встретиться.

В трубке усмехнулись.

– Теперь, полагаю, будем разговаривать на равных, а? Только не приплетайте сюда мистики, ничего нарочно я не подстраивал, и у меня самого тоже накопилось немало вопросов.

– Так когда?

– Давайте-ка сегодня же вечером, но попозже, когда я угомоню своих. Часов десять вас устраивает?

– Вполне. До встречи. Но где? – словно бы спохватился Данила.

– Как где? Разве не там, где всё и произошло? – искренне удивился голос.

Не совсем понимая, что имеет в виду этот Гриша-собачник, Данила пробормотал что-то насчет неудобственности места, и собеседник неожиданно согласился.

– Да уж. Ну хорошо. Тогда на Кузнечном.

Меньший круг внутри круга большого снова замкнулся.

Дах несколько растерянно обернулся. Апа сидела в слезах и подтеках из крови и туши – и в этом начинавшем уже быстро распухать лице Данила вдруг увидел то, чего так хотел и не видел раньше: дикую гордость и то редкое сочетание палача и жертвы одновременно, от которого теряют голову. Именно такие сводят с ума, именно на этот раскол попался Федор Михайлович, сам же его предварительно и сотворив.

О, если бы это произошло чуть раньше! Воистину, он «немножко опоздал»! Еще пару часов назад, увидев на лице Аполлинарии это выражение, он, быть может, снова впал бы в безумную страсть к ней, несмотря на измену и даже на свою подлость, закрывшую все отступления. Но теперь, когда она уже сослужила свою службу полностью и до ожидаемых писем оставалось совсем недалеко, девушка вызывала у Данилы только жалость. Она казалась выброшенной вещью. Однако вещь никогда не умирает сразу, она ведет долгую, порой явную, порой тайную жизнь, ей суждены падения и взлеты – уж это-то Дах знал как мало кто другой. Но он, даривший вторую и третью жизнь вещам, не умел и не хотел дарить ее живым. Больше того, знал он и то, что эта вещь, использованная им, еще много раз возродится и отомстит ни в чем не повинным новым владельцам. Знал и то, что в том капризе судьбы, в который они попали оба, мог выиграть только один из них. Как, в конечном счете, все-таки выиграл Достоевский, а не Суслова. Да, в этот раз существовала возможность выскочить и ей, но… И только ли в том, что этого не произошло, виноват он один, Дах? Если бы она оказалась смелей, поверила бы, отдалась бы видениям полностью, а не погналась за «дешевым необходимым счастьем»…[189]

Бедная Аполлинария, девочка из Купчино, почему это выпало именно тебе?

– Поедем ко мне, приведешь себя в порядок, – мягко, но не извиняясь, предложил он.

– Иди ты… к своему Грише!

Данила нажал кнопку автозамка и молча распахнул дверцу.

Выхлопы машины и сумерки скрыли Апу из его глаз почти мгновенно.

Остаток времени до вечера Данила проболтался по городу, периодически заходя в кофейни и кафе, чтобы пропустить строго дозированное количество спиртного. Рюмка каким-то таинственным образом причащала к абсолютному, и перед ним уже начинал разыгрывать свои сцены божественный театр судеб. Даху всегда казалось, что это его состояние чем-то очень напоминает описываемую Достоевским секунду перед припадком. Именно ту секунду, в которую наступает гармоничная ясность. И он пил порой только для достижения этой ясности. Сейчас же, переходя из одного заведения в другое, он все пытался достичь высшего пункта этой ясности, но она никак не наступала.

Потом стало просто жалко того, что уже ушло: тайны, страсти, аромата прошлого. Человеку не так часто посылаются подобные вещи, в которых он только что прожил полгода, а некоторые и вовсе их лишены. Гуляя Канавой, Данила долго бормотал строки, поразившие его еще в юности совпадением со своим мировосприятием:

Я счастлив жизнью современною,

Но между нами есть преграда:

Все, что смешит ее, надменную,

Моя единая отрада…[190]

Разница заключалась только в том, что современною жизнью он счастлив не был.

Постепенно все затянулось влажными майскими сумерками, углы сгладились, грязь превратилась в благородную патину, продажные девочки на Невском – в прекрасных незнакомок. Данила передвинул бейсболку козырьком назад и двинулся на Кузнечный.

Оптимистический кузнец в шортах и белых тапочках на пару с соблазнительно изогнувшейся колхозницей выплыли из сумерек как призраки – им наверняка было не очень-то уютно в соседстве фантастического писателя. Зато похоронная контора несомненно процветала. Дах шел медленно, стараясь впитать каждый шаг и поворот этого вечера, ради которого… А что ради которого? Что он сделал, чтобы приблизить его? Ровным счетом ничего – всего-навсего продал девочку красивой скотине. Данила пнул ногой урну, отчего она покатилась, как знаменитый пятак, звеня и подпрыгивая. Навстречу ему со стороны Фуражной уже шел Григорий.

Не спеша обмениваться рукопожатиями, они некоторое время с любопытством разглядывали друг друга.

– Ну что смотреть, не в первый же раз видимся, – наконец, усмехнулся Данила.

Но сегодня его собеседник был совсем не похож на мартовского кладбищенского истопника. Поношенный, но чистый альпийский анорак мало чем отличался от Данилиной куртки. Такое же сухое лицо, такой же рост, только короткие бесцветные волосы и выцветшие глаза.

– А где ваши волкодавы?

– Кавказцы. Бог прибрал. Энтерит. Шавкам ничего, а они в три дня.

– Ах, вот как. – Вот почему бедняга Князь потратил столько времени впустую, чего никогда раньше с ним не случалось. – Кавказцы… И одного из них звали… Постойте же, я еще тогда подумал, что это дурацкая аллюзия. Бегемот! Впрочем, теперь, когда все смотрели сериал, неудивительно. – И Данила вспомнил занимающееся утро с первым льдом и каторжное пространство, на котором теперь по насмешке красовался детский театр – то первое утро после знакомства с Аполлинарией, когда он так ошибся с домом Полонского.