Мода на невинность - Татьяна Тронина

– Оно приклеено, сверху! – выкрикнула я, теперь окончательно убежденная в том, что никакого письма нет. Я не винила Инессу, я еще больше любила свою дорогую подругу, но почему-то стало ужасно неловко перед ее родственниками.

Валентин Яковлевич, изогнувшись, шарил ладонью по нижней части столешницы.

– Что-то есть, – вдруг сказал он. – Вот, я чувствую...

Любовь Павловна перекрестилась и плюхнулась на стоящий рядом стул.

Валентин Яковлевич осторожно отлепил письмо от столешницы и извлек его на свет божий. Это оказался самый обыкновенный конверт, даже не очень старый, где был изображен праздничный салют и под ним надпись: «Да здравствует Первое мая!»

– Есть там что внутри?

– Есть...

В конверте лежал сложенный листок, и Валентин Яковлевич быстро пробежал его глазами, то же самое рвалась сделать и его жена.

– Это не мне... – вдруг с какой-то странной, дрожащей улыбкой произнес он. – Я не имею права... Это тебе, Глеб.

Глеб взял листок и стал его читать.

– Значит, правда, – тихо, нараспев произнесла Любовь Павловна. – Значит, правда. Вот оно когда открылось...

Про меня словно бы все забыли.

– А мне? – с неожиданной обидой произнес Борис. – Я что, не человек уже? Я что, чужой?

Глеб молча придвинул его к себе, и они долго, минут десять, обнявшись, читали этот листок.

– Вот оно как... – растерянно произнес Валентин Яковлевич. – Значит, старик Ивашов. Нет, у меня тогда были какие-то мысли...

– Сколько ему было лет? Ему же было столько лет! Я не понимаю, почему она не стала сопротивляться?

– И потом молчала!

– Она его любила, – наконец произнесла я торжественно, с глубоким внутренним волнением. – Они любили друг друга. Родство душ, разлученных во времени...

Родители Инессы как-то дико посмотрели на меня, и я поняла, что все эти лирические тонкости сейчас совсем не волнуют их.

Было неудобно спрашивать детей, о чем писал их отец, что было на этом листке из школьной тетради в линеечку, исписанном педантичным и чуть неровным почерком старика Ивашова, потом Глеб все-таки произнес вслух последнюю строчку:

– «...надеюсь, ты поймешь меня и простишь. Твой отец, Николай Александрович Ивашов». Ба, я теперь Николаевич и моя фамилия Ивашов!

– И я! – поспешно воскликнул Борис, по его смуглым щекам растекся густой румянец смущения. – Почему у нас дедушкино отчество?

– Они еще спрашивают! – всплеснула руками Любовь Павловна. – А что вам было в метрику записывать? Инесса-то не призналась... Мы уж просили ее саму отчество придумать, надеялись таким образом вычислить, но она, хитрая, сказала – как хотите, так и называйте! Вот мы в честь дедушки... Не чужой же человек!

– Я теперь князь, – с мрачным юмором произнес Глеб. – Мы теперь с Борисом... Ба, ведь Ивашов был князем?

– Был, – вздохнула его бабка. – Что нам делать, Валентин?

– Спать идти, – рассеянно произнес Валентин Яковлевич, думая о чем-то другом. – Уже четвертый час... Вон, светает!

– Оленька, ты ведь нам потом все расскажешь, да? – спросил Глеб без улыбки.

– Да...

– Тогда до завтра.

Мы стали расходиться, и только в коридоре Любовь Павловна вдруг вспомнила:

– Стойте, а Ивашов? Ну, тот, из Америки...

– Родственник?

– Но ведь он правда родственник Борису и Глебу!

– Куда же он подевался? Ведь Инесса... – И все замолчали, глядя на меня.

– Наверное, он был вынужден срочно уехать, – сказала я. – Не мог же он просто так пропасть!

– Да уж... Уехал и не знает, что Инесса...

– Да хоть бы адрес...

– Я завтра пойду в гостиницу и узнаю его адрес, – решительно вызвалась я.

– Почему ты? – поморщился Глеб. – Я могу пойти. Этот Ник наш родственник теперь... Дед, ба, мы в каком с ним родстве?

Они стали гадать, словно стесняясь, кто кому кем доводится, и я видела, что Глебу как-то неловко упоминать о Нике – лицо его кривилось невольно. Нет, он не ревновал того к покойной матери, но во всем этом была какая-то неловкость...

– Я пойду в гостиницу! – твердо повторила я. – Мне завтра как раз в ту сторону... И адрес его узнаю! Там, наверное, все записано... Ну что за церемонии... а, ладно?

Глеб кивнул и вдруг посмотрел на меня с такой признательностью, что у меня защемило сердце.

– Правда, мне не трудно!

– И столько барахла от этого Ивашова раздали, – проворчала Любовь Павловна. – Если б знать...

– Ничего такого не раздали! – воскликнула я. – Инесса мне сразу сказала, что ничего не отдаст из тех вещей, что ей Ивашов подарил, потому что они как память для детей...

– Ладно, завтра разберемся, – сказал Валентин Яковлевич.

У себя в комнате я обнаружила тетю Зину, которая спала на моей постели, не раздевшись. Наверное, ждала меня, да так и не дождалась. Я не стала тетку будить, ушла в ее комнату. Наконец этот ужасный день закончился.

«Наверное, ты не зря мне все рассказала, – подумала я, засыпая. – Во всем есть смысл, глубокий смысл! И дети узнали, кто был их отцом... А если б они так и не нашли это письмо? Прошло бы несколько лет, старый стол выбросили бы на помойку, так и не заглянув внутрь...»

* * *

С утра в доме была нервная, тоскливая атмосфера – первый день после похорон, мучительное осознание того, что Инесса никогда больше не войдет сюда. Семейство Аристовых с утра что-то тихо, но очень бурно обсуждало – я подозреваю, что все воспоминания о покойном Николае Александровиче были подняты наверх и подвергнуты самому тщательному анализу. Молодцова жарила треску на своей половине – она выглянула навстречу мне со злым, измученным лицом и спросила раздраженно:

– Что вы там вчера орали? Я, конечно, понимаю, что поминки и все такое, но до самого утра... А мне на работу!

– Будет тебе, Клавка, – из-за ее плеча выглянул небритый Аким Денисович. – Все равно ты не спала, меня пилила...

Я прошла мимо них молча.

Теперь, когда я знала весь Тишинск наизусть, город казался мне маленьким и очень простым – здесь вокзал, там центральная площадь, слева фабрика, справа парк... Теперь представлялось невозможным и смешным, что я когда-то могла заблудиться в нем!

Минут через двадцать я оказалась у гостиницы – серого блочного здания, построенного в семидесятые годы и такого скучного на вид, что жить в нем совсем не хотелось, – помнится, когда мы привели сюда Ника, мне стало даже неловко за такую неприглядность. Я огляделась вокруг – улица была пуста, только какие-то унылые подростки, лениво бренча гитарой, тащились в сторону вокзала.