Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов - Коллектив авторов

– масло плохое, по-настоящему коптит. Живем дружно. Е.Н. у нас с Фед. Ив. Мы оба промышляем [Н. О-ва].

Говорят, что счастье не всегда сопутствует человеку. Отчасти это верно, но сегодня у меня счастливый день. Я так рада! Почему? Рада смерти отчима. Я его страшно ненавидела. Голод раскрыл его грязную душу. Я его узнала. О! Это жуткий подлец, каких мало! И вот сегодня вечером он умер. Я была в другой комнате. Пришла бабушка и сказала, что он умер. Я сперва не поверила. Я так ненавидела это человека, что его смерть вызвала во мне жестокую радость. Если кто-то мог видеть в это мгновение выражение моего лица, оно, вероятно, исказилось в злобной улыбке. Он умер, а я смеялась. То, чего я хотела, о чем мечтала последние дни, свершилось! <…> [В. П-н]

30 декабря 1941 года

Если бы не писала, не знала бы чисел. Стало еще тяжелее. Придумала вязать, считала, забываешься. Улицы пустынны. Мороз сильный. Почему-то верю в жизнь. Не хочется ни думать и ни писать.

У нас тепло. Топится буржуйка. Сегодня Новый год. Ходила на Голодай к одной женщине, принесла свиную шкуру (она носит с завода «Марксист» и продает), наварили холодца. Больно вспоминать прошлое. Дай бог больше не встречать Новый год так.

Стало трудно подниматься на третий этаж.

Болею. В поликлинику завода хожу отмечать бюллетень. По дороге валяются мертвецы. Зашитые в одеяла и простыни. Обстрелы. Все время жертвы. Люди идут и умирают. Если упадешь, руку никто не подаст, умирай – им все равно. Грязные. Не моются. Ходят в мужских брюках. Страшно [Н. О-ва].

На 2-й ГЭС стоят турбины, пять из пяти, стоят четыре котла. На пятом еле тлеют остатки угля. В городе нет топлива. Станцию переводят на консервацию… Принимаются меры по переделке котлов под торф. Старую котельную переделывают под антрацит, небольшие запасы которого имеются [Л. Х-в].

Пишу при коптилке, света нет, холод страшный. <…> Жить скверно и тяжело, но жажда жизни огромна, нет сил прямо сопротивляться.

Кажется, что вот уснешь и замерзнешь. Просто нет спасения, не знаю, что будет дальше, чувствую большую нехватку в организме жиров, а их нигде нельзя достать. Без жиров я умру безусловно, если сегодня не достану масла. Жутко. Я так тепло одет, а холод пробирает все тело с ног до головы, не могу согреться. Сейчас нужно идти в столовую, возможно, там что-то подстрелю у Надюши. Хотя сейчас мало надежды на помощь, очень много нуждающихся, так что, что будет завтра, не знаю. <…> [Л-ч].

«Секретарям Ленинградского горкома ВКП (б)

тов. Кузнецову А. А.

тов. Капустину Я. Ф.

Справка

Управление Октябрьской железной дороги, очевидно, не понимает всей важности своевременного и бесперебойного снабжения населения гор. Ленинграда.

Этим можно только объяснить тот факт, что управление дороги не обеспечило подачу находившихся в железнодорожном узле 11 вагонов с мукой на 6-й хлебозавод в течение 25 часов.

В результате этого, по существу при наличии муки, 6 хлебозаводов были остановлены из-за отсутствия муки, тем самым выдача хлеба 31 декабря по установленному порядку поставлена под угрозу.

Исходя из этого прошу вас:

1. Привлечь к партийной ответственности тов. Колпакова за несвоевременную подачу вагонов с мукой на хлебозаводы.

2. Обязать тов. Колпакова (начальника Октябрьской железной дороги), до создания 3–5 дневного запаса, грузы с мукой и продуктами считать чрезвычайными и по прибытии в железнодорожный узел подавать вагоны адресату в течение 5 дней.

Секретарь горкома ВКП (б) по пищевой промышленности Лазутин».

31 декабря [1941 года]

Приступил к дежурству в радиоузле. Состояние неважное. Еле добрался на работу. Трамваи по-прежнему не ходят, нет электричества. Хорошо, что работа недалеко от дома, в противном случае едва ли дошел. На улице лютый мороз. Из продуктов вчера не достал ничего, а завтра Новый год. Самочувствие скверное, в голове чувствую малые шумы, будто пьян, боюсь за себя, что будет. Сдаваться и впадать в уныние не могу, не в моем это вкусе, буду биться до конца, победа или смерть, только борьба, правда, не с фашизмом, а за жизнь. С фашизмом у меня сейчас плохо выйдет, плохой стал я рубака. Конечно, очень жалею, но ничего, у меня есть кому за меня постоять – пять человек братьев, да три-четыре племянника (целое отделение бойцов), а я буду им помогать, чем могу, и все же гадов разобьем, будьте уверены. Будут они жить, как мы сейчас живем, поголодают. Только бы пережить это страшное время…

Дальше так нельзя, завтра ждут еще надбавки хлеба и других продуктов. Хотя блокада еще не разбита, но успехи на фронте есть. Сегодня сообщили, что взяли Керчь. В Крыму, знать, и там чувствуется наша сила, там Павел, возможно, будет. Герой – да, конечно, если будет жив. Писем нет ни от кого. Как они живут, трудно сказать, а все равно буду жить, узнаю. Но сейчас основной вопрос в жизни – побороть холод, стужу, голод и сохранить жизнь. Это лозунг сегодняшнего дня для меня. Тяжело, теряю рассудок, уже половина одиннадцатого утра. В одиннадцать пойду в столовую, возможно что подстрелю, вчера было очень удачно. Я все же дипломат. Хотя не Литвинов, но…

А так пока у нас спокойно, что будет дальше, не знаю, скорей бы новый, 1942 год – год наших новых побед. Говорят, суп и то будут давать без карточек, а то просто сейчас прямо в гроб ложись. Жить невыносимо, и если бы не страстное желание узнать, как будет дальше, можно было бы кончить сейчас, но живу будущим. Кроме того, Верочка меня поддерживает, сама терпит страшный голод, но мне отдает последнее. Я ей вообще за все ее отношение ко мне очень до глубины души благодарен <…> [Л-ч].

31 декабря 1941 года

Эти дни и дневник вести лень, потому что настроение безразличное и делать ничего не хочется.

Эта прибавка принесла мало радости, так как ничего нет в магазинах. Конфет нет никаких. Если бы к этому хлебу давали все, что полагается, вовремя, то голод бы легче переносить было, а то жиров никаких нет, и даже норм на третью декаду на рабочих еще нет. Поэтому-то мы так голодны. Если бы летом, то не так ощущался бы голод. Сейчас дров нет, в комнате мороз, кипятку согреть негде, хоть помирай. Неудивительно, что на улице падают люди от истощения. В Ленинграде в день помирает, говорят, от шести до девяти тысяч человек.