Мистические истории. Абсолютное зло - Джулиан Готорн

могу сегодня сосредоточиться, – посетовал Людовик. – Как будто кто-то старается привлечь мое внимание… Может, Астерия желает что-то сообщить.

Сильвия подняла глаза.

– Очень странно, что ты это говоришь. Я просто уверена, что Виолетта просится наружу, но, кажется, это не совсем Виолетта.

Брат тревожно обвел взглядом комнату.

– Чуднóе ощущение, – сказал он. – Я чувствую, что здесь кто-то есть, но это не совсем Астерия. Но, может быть, все-таки она. Довольно назойливо с ее стороны; она не может не знать, что я здесь на отдыхе, сама ведь дала мне совет. Возьму, пожалуй, карандаш и бумагу – посмотрю, не хочет ли она что-то поведать.

Положив на колени необходимые принадлежности, он устроился в кресле.

– Задай ей, Сильвия, вопрос-другой, пока я буду в трансе.

Сильвия дождалась момента, когда веки брата затрепетали и опустились.

– Это ты, Астерия? – начала она.

Рука Людовика дрогнула. Крупными уверенными буквами, ничуть не похожими на изящный почерк Астерии, карандаш начертал: «Конечно нет».

Сильвия спросила, не Виолетта ли это, но дух решительно отверг это предположение.

– Тогда кто ты? – продолжала она.

И тут случилось нечто нелепое. Из-под карандаша вышли слова: «Томас Шпинат».

На мгновение Сильвия смутилась. Потом сообразила, в чем дело, и рассмеялась.

– Просыпайся, дружок, – сказала она Людовику. – Дух говорит, что он Томас Шпинат. Это, конечно, твое подсознание вспоминает фамилию Каротель.

Но Людовик не пошевелился, а карандаш, к ее удивлению, снова принялся писать.

«Я не знаю, кто вы, – писал неизвестный дух-контролер. – Но я Шпинат, юный Шпинат. И… – последовала долгая пауза, – я хочу, чтобы вы мне помогли. Не могу вспомнить… Я очень несчастен».

Пока она читала, в стену у нее над головой громко постучали, и это ее ошеломило: если «Шпинат» – это попытка подсознания Людовика написать «Каротель», то с какой стати ему объявлять о себе стуком? Сильвия вскочила и потрясла Людовика за плечо.

– Просыпайся, – потребовала она. – Явился какой-то странный дух, и мне он не нравится. Просыпайся, Людовик.

Брат стал неспешно пробуждаться.

– Привет! Что-то происходит? Это была Астерия?

Его взгляд упал на бумагу.

– Что это значит? Томас Шпинат? Это я, не более того. Мое подсознание поведало мне, что когда-то я называл себя Спаржей.

– Ты посмотри, что он пишет.

Людовик прочитал.

– Поразительно. Я не мог написать такое. Я вовсе не несчастен. И не прошу у себя помощи. Я знаю, кто я такой.

Он подскочил.

– Интересно-интересно. Похоже на нового контролера. Сила у этого юного Шпината, должно быть, немалая: прорвался с первой же попытки. Мы будем с этим разбираться, Сильвия. Новый контролер на наших сеансах – это очень хорошо.

– Только не сегодня, Людовик. А то я правда не смогу уснуть. И еще он буйный. Я в жизни не слышала такого громкого стука.

– В самом деле? – удивился брат. – Значит, такой глубокий был транс, раз я ничего не слышал. Завтра непременно попробуем его заснять.

Утро выдалось солнечное, и сразу после завтрака Людовик взялся за фотоаппарат. На трех или четырех пленках не оказалось ничего, кроме непроницаемого мрака, но, сверившись с руководством, Людовик понял, что переэкспонировал их. Он это учел, несколько следующих кадров недодержал и наконец получил вполне разборчивый негатив с Сильвией, сидевшей у высокого окна, которое выходило на веранду. «Дополнений» не было, и все же, вдохновленный этим успехом, Людовик снял еще несколько кадров и поспешил в темную каморку под лестницей, где были приготовлены ванночки с проявителем и фиксажем. Вскоре Сильвия услышала его ликующий призыв и прибежала узнать, в чем дело.

– Не открывай дверь, а то все испортишь! – крикнул брат. – Но я поймал в кадр великолепное дополнение: лицо, висящее в воздухе у тебя за плечом.

– Очень мило, фиксируй его поскорее!

Сомневаться не приходилось. Сильвия сидела у окна, а рядом с ней виднелось чужое, неизвестно откуда взявшееся лицо. Это можно было разглядеть на негативе, а когда Людовик сделал отпечаток, все детали проступили отчетливо. С фотографии смотрело лицо молодого человека, чьи красивые черты выражали отчаянную мольбу.

– Бедный мальчик! – пожалела его Сильвия. – Такой хорошенький, но отчего-то он мне не по душе. – И тут ее осенило: – О, Людовик! Может, это юный Шпинат?

Брат выхватил у нее из рук отпечаток.

– Я должен его закрепить, иначе он пропадет. Конечно, это юный Шпинат. Кто еще это может быть, хотел бы я знать?! Сегодня же вечером попробуем выяснить, кто он и что. Подумать только: в первое же утро – и такая удача!

День брат с сестрой провели на берегу, дабы, созерцая красоты природы, настроить душу на возвышенный лад, а после легкого ужина приготовились к двойному сеансу. Шпината ждали, так сказать, два крючка с наживкой: в одном кресле сидела Сильвия с карандашом и бумагой, готовая записывать малейшее его слово, в другом – Людовик, тоже во всеоружии. Оба погрузили себя в то дремотное и бездумное состояние, которое, как они знали, благоприятствует общению с незримым миром; однако время шло, а рыба не клевала. Но наконец Людовик услышал, как заскрипел, начав вдруг лихорадочно что-то записывать, карандаш Сильвии, и то, что ему предпочли сестру, всколыхнуло его поддавшуюся зависти душу.

Этот душевный диссонанс нарушил спокойствие, являющееся для восприятия условием sine qua non[230], поэтому Людовик поднялся – посмотреть, какие сигналы принимает его сестра. Наверное, обычный слащавый бред от Виолетты о проповедях Савонаролы. Но, взглянув на листок, он застыл от изумления.

«Да, я Томас Шпинат, – читал Людовик, – и я очень несчастен. Утром, когда этот человек фотографировал, я подошел и встал рядом с вами. Мне нужно, чтобы вы мне помогли. Пожалуйста, помогите! Я забыл одну вещь, а она очень важна. Мне нужно, чтобы вы обыскали все вокруг и, если найдете что-то необычное, сообщили бы им. Оно где-то тут. Должно быть тут, я ведь спрятал его поблизости. Что оно такое, лучше не объяснять, потому что это ужасно…»

Карандаш остановился. Людовика одолевало любопытство, о ревности к Сильвии он почти забыл. В конце концов, это ведь он, и никто иной, сделал фотографию Шпината…

Рука Сильвии замерла так надолго, что Людовик, желая поторопить события, начал задавать вопросы:

– Шпинат, вы уже на том свете?

Рука стала писать торопливым, неровным почерком: «Конечно. Останься я на этом, я бы знал, где оно».

– Вы жили здесь? – спросил Людовик. – А когда вы умерли?

«Да, здесь, – последовал ответ. – Я умер на прошлой неделе. Совершенно внезапно. Той ночью разразилась гроза, я как раз все закончил и вышел в сад отдохнуть и успокоиться, и тут в меня ударила молния, а когда я очнулся – по эту сторону,