Легенда о Людовике - Юлия Остапенко

«Скажи, — шепнул чей-то тихий и слабый голос в глубине сердца Маргариты Прованской, — скажи ему, чтоб оглянулся и посмотрел туда, что она там, что она пришла с ним проститься. Скажи…»

Долго, долго глядела Маргарита на фигурку, сереющую на краю опустевшей пристани; а потом ее скрыло волной.

Дамьетта, 1249 год

На небе не было облаков. Даже самая малейшая тень, хотя бы столь же крохотной, как птичье перо, не нарушала девственной синевы, что простиралась от самого края мира и упиралась в мутную желтизну, маячившую вдали. Здешнее небо было душным лазоревым балдахином, изредка вздрагивавшим на ветру, прожженным в самом центре раскаленным глазом солнца, которое стояло так высоко, как никогда не посмело бы взобраться на христианской земле. Здешнее же солнце, казалось, хотело стать выше мира; выше самого Бога.

— Лилий не хватает, — проговорил Альфонс. Он стоял рядом с Карлом и, так же как тот, глядел в небо.

Карл не повернулся к нему — движение требовало слишком много сил, а он и так тратил их все, чтобы оставаться на ногах и не слишком часто отирать пот, обильно струившийся из-под подшлемника по лбу и шее. Альфонс тем не менее понял, что его слова прозвучали не слишком очевидно, и кивнул Карлу на небо, указывая в него своим длинным пальцем.

— Не хватает лилий, — спокойно повторил он, — чтобы это небо стало знаменем Франции.

Карл взглянул на него с удивлением и уже открыл было рот для насмешливого ответа, но его опередил Робер, который гаркнул на всю галеру так, что к ним разом повернулись несколько голов:

— Да ты никак поэт, братец, — и охота же тебе еще стишки карябать на такой-то жаре! То ли шкура у тебя слишком толста, то ли тонка, не разберу… а какая б ни была, одолжил бы мне ее на часок-другой, а?

Рыцари Робера, сгрудившиеся вокруг него, громыхнули хохотом, а Альфонс улыбнулся, глядя на брата без обиды. Он никогда не обижался ни на грубоватые солдатские шутки Робера, ни на менее грубые, но подчас более колкие подначки Карла. В этом отношении он был почти как Луи: его ничем невозможно было пронять. И, сам себе дивясь, Карл даже никогда на него за это не досадовал.

— А ты, братец, я погляжу, не в своем уме, — проговорил Карл, обращаясь к Роберу и вновь утирая со лба градом струившийся пот. — Я тут только о том и мечтаю, чтобы выпрыгнуть из собственной шкуры, а тебе еще и шкуру Альфонса подавай. Живьем свариться не боишься?

— Чего я боюсь, — проворчал Робер, — так это что проклятое море выкипит и мы сядем на мель, прежде чем доползем до этого чертова берега и до чертовых сарацин.

— Тише, — шикнул Альфонс, и Робер, опомнившись, замолчал.

Все озабоченно покосились на короля, стоявшего на носу — достаточно далеко от них, однако Роберу не поздоровилось бы, услышь Людовик, как тот поминает черта, да еще в такую минуту, когда всем надлежало молиться и готовиться к скорому, долгожданному воплощению своих священных обетов. Палуба галеры была заполнена людьми: все, плывшие на королевском судне, вышли из трюмов и кают, где в сырости и духоте пытались укрыться от палящего зноя, и, сгрудившись на покачивающейся и поскрипывающей палубе, в нетерпении наблюдали за тем, как мучительно медленно приближается, то вспыхивая, то вновь исчезая из виду, пока что далекая полоска желтой земли — земли Египта, той, с которой они начнут свой победоносный поход на Иерусалим. Они вышли из порта на Кипре шестнадцать дней назад, проведя там более полугода в ожидании, пока стянутся затерявшиеся и заблудившиеся по дороге из Эг-Морта корабли, и все эти шестнадцать дней ужасная жара и мертвый штиль были их неотступными спутниками. Гребцы надрывались и без сил сползали под лавки, сражаясь с чудовищной массой неподвижной воды, в которой корабли вязли, словно в болоте; продвигались они невыносимо, мучительно медленно, так что чем дальше, тем больше это напоминало пытку. Но вот нынче утром впередсмотрящий наконец закричал из своей корзины: «Земля!» — после чего всем было приказано облачиться в доспехи и встать к бортам с мечами в руках, ибо никто не сомневался, что бой начнется, едва судно коснется килем песка. В первый миг это всех воодушевило, и галера вскоре ощерилась копьями и мечами, направленными к сарацинскому берегу, словно в надежде немедля и прямо отсюда достать неверных, встречи с которыми все ждали так долго. Однако уже час спустя, когда стало ясно, что до берега плыть и плыть, мечи с копьями убрались, а воодушевление воинов растаяло тем быстрее, что оно плавилось нынче под их доспехами, словно кусок масла в котелке над жарко горящим костром. Король, однако, запретил своим рыцарям разоблачаться, ибо берег теперь был с каждой минутой все ближе, а поднявшийся наконец ветерок оказался попутным и надувал пузырями паруса, увлекая галеру к цели. Чтобы хоть немного отвлечься от изматывающей жары и не менее томительного ожидания, прочитали молитву: сперва епископ Шартрский, потом сам король, потом снова епископ. А потом опять стали ждать, жарясь под небом, на котором только лилий не хватало, чтобы оно стало их собственных знаменем.

Всего на королевской галере плыло около сотни рыцарей, среди которых и трое братьев короля со своими женами. Вернее, из жен были только королева Маргарита, неотступно следовавшая за Луи, куда бы тот ни направился, и ее сестра Беатриса, ставшая два года назад женой Карла. Карл поморщился, подумав о ней, лежащей сейчас в каюте в полуобмороке и, должно быть, осыпающей его самого, его венценосного брата и весь этот поход такими проклятиями, что это стоило бы ей языка, услышь ее король. До чего же завидовал Карл Людовику, супруга которого переносила лишения и неудобства с истинно королевской твердостью. Или овдовевшему Роберу… Но больше всех — о, больше всех Карл завидовал Альфонсу, который догадался обрюхатить свою ненаглядную Жанну за несколько месяцев до начала похода, и тем самым получил законное право бросить ее дома. Как корил себя Карл за то, что не додумался до этой уловки сам! А теперь, по своей неосмотрительности, он вынужден был терпеть непрестанное нытье Беатрисы, жаловавшейся то на жару, то на влажность, то на морскую болезнь, то на несварение желудка. В конце концов Карл был даже рад сбежать на палубу, препоручив ее заботам Маргариты, которая и сама без особенного восторга выслушивала жалобы сестры, но хотя бы относилась к ней с христианским состраданием. Карл же, после шестнадцати дней пути через мертвый штиль, а главное, после более чем полугода бесцельного торчания на Кипре, этом скучнейшем месте на земле, был к состраданию совершенно нерасположен. Так что теперь он, как и другие, стоял у борта и вглядывался в горизонт с таким усилием, что слезились глаза — или то пот заливал их так сильно, что почти выедал? Как бы там ни было, Карл грезил о твердой земле и о берегах Дамьетты так, как не грезил даже о графстве Прованском, даваемом в приданое за Беатрисой, когда ездил свататься к ней три года назад. Позже он, как и многие другие, с удивлением спрашивал себя, отчего в ту минуту ему казалось, будто прибытие в Египет положит конец их страданиям? Хотя, должно быть, они просто мечтали о конце своего пути, не подозревая, что он едва начался.