Легенда о Людовике - Юлия Остапенко

Карл задумчиво водил пальцами по ее обнаженному, белому плечу, столь сладостно чистому и гладкому после загрубелой, обожженной солнцем плоти его недавней подруги, и, слегка покусывая губы, глядел в низкий потолок их опочивальни. Теперь, две недели спустя после высадки, когда эйфория первой победы растаяла под лучами африканского солнца, он вспоминал странный поступок Луи при взятии берега, его строгую, сдержанную радость на первом пиру и странный взгляд, которым глядел он на пустыню, расстилавшуюся за стенами покоренного города. Думая обо всем этом, Карл задавался теми же вопросами, которые задавала ему его жена, и не мог найти на них ответ. И он знал, что сам Людовик был тем, кто менее прочих мог бы ответить ему на эти вопросы.

Так протекли пять месяцев. Размякшие и разленившиеся крестоносцы потихоньку жарились на солнцепеке, ожидая приказаний от своего предводителя и потягивая гашиш — местное зелье, не заменявшее вина, но хоть отчасти скрашивавшее тоску. Король тем временем строил планы, молился и беседовал со своими друзьями, среди которых, как и всегда в последние годы, первым вечно торчал Жак Жуанвиль, этот шампанский выскочка, преданно заглядывавший королю в рот и только что песчинки из его рукавов не выбиравший. Альфонс помогал Людовику в ведении дел, писал письма жене и, листая здешние книги, пытался учить арабский. Робер умудрялся где-то добывать выпивку и большую часть времени был мертвецки пьян. Карл отчаянно пытался выяснить, где он берет вино, и изыскать какое-нибудь развлечение повеселей игры в кости — что было сложной задачей, ведь двух любимых его развлечений (охоты и женщин) здесь не было и в помине. Поэтому он был счастлив едва ли не больше всех, когда наконец в конце октября король приказал трубить сбор.

Святая земля звала в равной мере и простого крестоносца, и его своенравного, чудаковатого короля. Тысячи лье тихой желтой пустыни лежали перед ними, словно неподвижное, никогда не знавшее бурь море, которое требовалось теперь пересечь и которое готово было без боя сдаться могучей орде христианского войска. Так они думали, выступая из покоренной ими Дамьетты в сторону Каира, и кони их бодро, свирепо вонзали копыта в ленивую толщу египетского песка.

* * *

В первую из осенних ночей, встреченных крестоносцами короля Людовика в пустыне, за много дней пути от них, в белокаменном дворце с башней, точившей шпиль о ночное небо, ходила и не спала красивая, нестарая еще женщина с открытым лицом. Лунный свет озарял комнату, по которой ходила она от стены до стены, и лишь шуршание туфель о ворс напольных ковров нарушало тишину. Холодный ночной воздух — о, крестоносцы не знали еще, как холодны бывают ночи в пустыне, — просачивался в окно, открытое настежь. Пустыня отдавала разгоряченному телу женщины свой безмятежный холод, забирая взамен из комнаты душную вязь благовоний и трупный смрад, исходящий от тела мужчины, распростертого на роскошном ложе. Вокруг этого ложа ходила женщина, словно тигрица, запертая в тесной яме, и сжимала зубы, словно тигрица, и низкий, звериный рык вырывался из ее горла время от времени, когда она останавливалась и, заламывая свои длинные голые руки, кидала на мертвеца взгляд, помутневший от горя и гнева.

— Негодяй! — стонала женщина, стоя лицом к ложу и в бессильной ненависти глядя на скорченное тело мертвеца. — Как ты мог, как посмел, старый ты негодяй, как ты только посмел умереть! Раздери шайтан на тысячу клочков твою жалкую, трусливую душу!

Женщина эта была Шаджараттур, первая и любимая жена султана Наджима айДин Айюба, а мертвец был сам султан Наджим айДин Айюб, который этой ночью отправился в объятия Аллаха, нимало не заботясь о том, что на пороге его дома стоит орда крестоносцев.

Султан Наджим не был ни блестящим воином, ни мудрым правителем, ни хотя бы рачительным хозяином и умным человеком. На свое счастье, двадцать лет назад он встретил у колодца прекрасную Шаджараттур, гибкую, вкрадчивую, хищную и прекрасную, как египетская кошка, — и столь же мудрую; достаточно мудрую, чтобы притвориться глупой и этим развеять последние сомнения молодого Наджима. Она стала его первой женой и оставалась ею все эти двадцать лет, не уступив место ни одной из более юных и даже более прекрасных его жен. И все эти годы ее советы, предостережения и подсказки позволяли султану Наджиму править мирно и славно, беря наибольшую выгоду от друзей и никогда не дразня излишне врагов. Как и подобает правоверной мусульманке и порядочной женщине, Шаджараттур была скромна и не жаждала для себя ни почестей, ни величия: довольно ей было того, что непутевый ее, туповатый, ленивый, но горячо любимый Наджим жил и правил, не позоря себя, и чтобы было счастливое и благополучное будущее у детей их (как подобает правоверной мусульманке, Шаджараттур была плодовита и родила мужу шестерых сыновей, а также несколько дочерей, столь же красивых, как мать, но, к счастью, гораздо более глупых). Больше ничто не заботило ее, и она никогда не могла подумать, что настанет такой день — такая ночь, — когда она проклянет своего супруга за то, что всю жизнь ей пришлось жить в его тени.

Ибо нынче ночью Наджим умер, а с севера надвигалось войско христианских захватчиков, грозивших стереть Каир с лица земли. И не было больше у правоверных предводителя, который мог бы спасти их и отвести угрозу. Ибо умер султан; а кто есть жена султана? Женщина, рожающая детей, наследников.

При этой мысли Шаджараттур вновь остановилась, обхватив дрожащие плечи руками. Да, у Наджима остался наследник — Тураншах, старший из ее сыновей, смелый, умный, благочестивый мальчик, ее любимец, которому этим летом миновал восемнадцатый год. Со временем, с помощью и советом мудрой и опытной матери, из него вырос бы прекрасный правитель, способный противостоять врагу даже втрое более мощному, чем захватчики, грозившее сейчас их порогу. Но на то требовались годы; а их не было ни у Тураншаха, ни у Шаджараттур. Сильная рука должна была сейчас подхватить знамя Пророка, сильный голос должен был прозвучать над головами правоверных, большая часть которых была напугана и растеряна из-за неожиданной, ничем не предвещаемой атаки христиан. Узнав о смерти Наджима, увидев во главе своего войска юного, неоперившегося мальчика, они ударятся в панику, и Шаджараттур даже не могла их в этом винить. Она сама едва сдерживала крики ужаса, меряя быстрыми шагами спальню, где на одре лежал ее мертвый муж, и лишь гневом и яростью душила в себе этот страх. Для страха было не время. Никто пока еще не знал о смерти султана. Надо было либо сообщить о ней и позвать слуг, чтобы омыть его и оказать ему почести, либо…

Мысль, мелькнувшая в мозгу Шаджараттур, едва она поняла, что Наджим не дышит, была слишком страшна, и женщина в первый миг отогнала ее, но теперь возвращалась к ней снова и снова. Это было чудовищно и граничило с богохульством — но, о Аллах, что еще можно было сделать? Шаджараттур знала, что стоит вести о смерти султана выйти за пределы дворца — и войско Наджима в панике разбежится, а крестоносцы, прослышав о смерти правителя Каира, еще быстрей пойдут на приступ. И никто не станет для них серьезной преградой, ибо смятение и страх лишают сил и разума так же надежно, как отравленная стрела.

— Негодяй, — вновь простонала Шаджараттур, опускаясь на колени у постели своего супруга. — Как ты мог, как ты мог? Что мне теперь делать без тебя? Что будет теперь, Наджим, о мой бедный Наджим…