Легенда о Людовике - Юлия Остапенко

Правда, грабить оказалось некого, так как большинство отпущенных с миром мусульман благоразумно увезли свои главные ценности с собой, а обирать местных христиан Людовик строжайше запретил. С кутежом также не особо сложилось: мусульмане, как выяснилось, не пили вина, а взятые с Кипра запасы истощились очень быстро. Причем не менее половины их поглотил в одиночку Робер, старавшийся, как обычно, брать от жизни все. Луи укорил его за невоздержанность и написал послание на Кипр, стремясь наладить бесперебойную доставку припасов — это было тем более необходимо, что Дамьетта должна была стать перевалочным пунктом нынешнего похода при дальнейшем продвижении вглубь святой земли. Однако сбор и доставка припасов были делом долгим, и Карл совсем приуныл. Альфонс был ему в этом — как и во многом другом — не товарищ, так как большую часть времени проводил, составляя письма своей ненаглядной Жанне. Карл немного развлекся, приволокнувшись за дочерью главы христианской общины, но потом и это ему наскучило: здешний климат дурно влиял на женщин, делая их сухими, тощими и слишком загорелыми. Хорошеньких христианок можно было пересчитать по пальцам, а мусульманки покинули город. Так что Карду в конце концов пришлось вернуться в резиденцию своего брата и коротать ожидание так же, как коротал он его в Эг-Морте.

Людовик ждал осени, чтобы выступить на Каир — во-первых, из-за жары, во-вторых, желая понадежней укрепить позицию в Дамьетте и дождаться всех своих кораблей. Он был, разумеется, рад успешному началу похода — так же, как были рады ему все крестоносцы, восхищенные и воодушевленные быстрой, легкой и блестящей победой. Но только радость Людовика, как и прочие его чувства, мало походила на радость всех остальных людей. Он радовался тихо, безмолвно, лишь светлой улыбкой выражая не торжество, но трепетную благодарность Всевышнему за благой знак, ознаменовавший начало похода. На пиру в честь одержанной победы он пил столько же, сколько и всегда, — несколько кубков сильно разбавленного вина, — и даже не надел, вопреки торжественности момента, свою корону. Он вообще не любил ее носить и большую часть времени ходил, словно простолюдин, с непокрытой головой. Робер сказал тост, где прославлял мужество короля и его славный пример, которым тот подвигнул французское рыцарство на стремительную и сокрушительную атаку. Он был очень красноречив, но Луи в ответ на его хвалу лишь, по своему обыкновению, густо порозовел и сказал, что, и верно, поддался опьянению боя, но не был рад ему.

— Вы же знаете, брат мой, как я не люблю убивать. Просто это были сарацины, и… — Он пожал плечами, весьма неловко окончив тост Робера, и раздавшиеся после этого крики во славу короля и войска Христова были куда тише и разрозненнее, чем могли бы быть.

Карл тогда едва сдержался, чтобы не выразить свое негодование. Не любит убивать — ну, подумать только, что за вздор! Не для того ли они пришли сюда, чтобы сеять среди неверных страх и гибель во славу Христову? Тем же вечером он спросил об том Луи, улучив минуту, когда смог застать его наедине. Король лишь посмотрел на него со странным, едва понятным Карлу выражением, напоминающим смесь гнева с состраданием. Луи очень часто так на него смотрел, и Карла это всегда выводило из себя.

— Страх и гибель? — переспросил он. — Да, если не будет иного средства. Но если найдется — о, если бы я только мог найти такое средство, брат мой, я бы…

Он замолчал, по-видимому, снова уйдя в себя, и Карл оставил его в покое.

В следующие две недели он успешно избегал своего блаженного братца, в обществе которого, при всем искреннем уважении, не находил не только удовольствия, но и смысла. Луи всегда был себе на уме; поговорить он любил, но неизменно с таким видом, будто ему было ведомо и доступно нечто, сокрытое от умов ограниченных и несовершенных, к коим, без сомнения, относился и ум Карла. Карл и в самом деле едва понимал половину из того, чем руководствуется его брат при принятии решений, в том числе и политических. Да вот взять хоть этот поход — в нем в самом деле не было никакой необходимости. Лучше бы помог Карлу приструнить прованские города, тосковавшие по недавно умершему Раймунду, отцу Беатрисы, и никак не желавшие покоряться своему новому графу. Но Луи полагал, что Карл и сам может управиться со своими провансальцами, что тот в конечном итоге и сделал. Однако сколь проще это было бы при поддержке короля! Луи мог быть упрям, как баран, и отстаивать какие-то немыслимые принципы и идеалы там, где от него этого никто не ждал и не требовал — как в деле города Бове или вот теперь, с этим крестовым походом. А там, где доходило до интересов его семьи, его родных и любимых братьев — так нет, не допросишься… нечего было и пробовать, ибо король Людовик терпеть не мог, когда его о чем-то просили, и в таких случаях словно нарочно поступал наперекор.

Карл, зная за ним эту особенность, даже не пытался выпросить у него разрешение на то, чего ему в действительности хотелось, — на кутеж, например, или интрижку с хорошенькой дамьеттской христианкой. Проще уж было делать это тайком, даже рискуя быть пойманным и получить от короля выволочку. А вот Беатриса, еще не успевшая как следует изучить своего деверя, сполна познала на себе эту неприятную черту Людовика, когда стала просить выделить ей более просторные и удобные покои. Маргарите, конечно, стоило предупредить сестру о том, что не следует этого делать. Однако та либо не знала о намерениях Беатрисы, либо не сочла нужным предупреждать, решив, что Беатрисе не повредит единожды испытать норов короля на себе, чтобы впредь не понаслышке знать о нем. И верно, как следовало ожидать, Луи встретил просьбу невестки с таким ледяным отпором, что окружающая жара разом спала.

— В городе тысяча рыцарей, мадам, а с ними их жены, слуги и сопровождающие, — отрезал он, даже не дослушав жалобу Беатрисы до конца. — Ваша сестра и моя супруга, королева Маргарита, занимает покои меньше ваших, тогда как число ее дам превышает число сопроводительниц вашей милости. И ежели вам угодно облегчить условия вашего бытия, извольте просить мадам Маргариту, чтоб указала вам те псалмы, которые помогают ей самой обрести должное в святом походе смирение и умерить гордыню.

Беатриса Прованская и до того не особо жаловала короля Людовика, но после этого и слова не могла сказать о нем, не обозвав гнусным, несносным, невыносимым деспотом и тираном.

— И за что его только так любят в вашем Иль-де-Франсе! — возмущалась она, ворочаясь на скользких шелковых простынях и то припадая к плечу Карла, то в гневе отталкивая его от себя, будто желая выместить на нем злобу. — С нищими и грязными монахами здоровается за руку и милостыню им раздает золотом, а для собственных родственников пяди не уступит, не удавившись. И что ни скажешь, на все один у него ответ: молись да молись. Ах, как все это выносит бедняжечка Маргарита!

И Карл даже не одергивал жену, потому что, во-первых, стояла ночь и никто их не слышал, а во-вторых, в целом он был со своей супругой вполне согласен.

— И это неправда, — продолжала кипятиться Беатриса, — что места в городе мало — места хватит на всех! Если б он только выгнал следом за сарацинами этих недохристиан, этих двуличных мерзавцев, спокойненько живших бок о бок с неверными. Но он не хочет! Нет, пусть уж лучше истинные, верные христиане ютятся в трех комнатушках и изнывают от зноя, чем эти двуличные пошевелят хоть пальцем. — Беатриса быстро перекрестилась, стремясь показать, что уж она-то точно самая верная и истинная изо всех христианок. — О, Пресвятая Дева! Шарло, ну скажите мне, и зачем вообще ваш брат отправился в этот поход, раз он потворствует лживым христианам и отпускает на все четыре стороны сарацин? Зачем же было сюда идти, что, отвоевывать этот песок и камни? Много ли с них будет толку!