1985 - Энтони Берджесс

В языке наблюдается мучительная раздвоенность. С одной стороны, научные и технические термины, значение которых точно определено, с другой – мы видим неопределенность и размывание смысла многозначительной болтовни. В американском английском мы видим шизоидную связку сленга и технического жаргона, благодаря которой возникают фразы: «Давай обнулимся до подразумеваемых параметров онтологического… дерьмо… как бишь оно там… ах да… констатации». Я отмечаю тенденции к чистой вербализации, особенно в публичных заявлениях, которые мы обычно считаем лживыми или уклончивыми. Я хочу сказать, утверждение может звучать так, словно имеет смысл, пока сохраняет связную синтаксическую структуру. Слова организованы в какую-то схему, но что значат сами эти слова, не важно.

Например?

Репортер спрашивает президента или члена кабинета министров, будет ли война, а в ответ получает: «Существуют различные параметры осуществимости потенциала, каждый из которых достоин серьезного рассмотрения в контексте следствий из вашего вопроса, Джо. Общая тенденция склонности к забастовке по обеим сторонам гипотетической глобальной дихотомии находится в процессе подробнейшего изучения, но затронутый темпоральный элемент пока, разумеется, невозможно достоверно исчислить. Это достаточный ответ на ваш вопрос, Джо?» И Джо остается только сказать: «Спасибо, сэр». Помимо такого «языка профессиональной уклончивости» налицо усиливающаяся тенденция прибегать в повседневной речи к техническому языку, притом не вполне понятному. Пример тому выражения вроде «значимые отношения», что должно подразумевать интрижку, или «вы чрезмерно реагируете», что, по всей вероятности, означает: «Вы чертовски и ненужно грубы». Затем множество акронимов и сокращений, которые люди употребляют в речи, притом не зная, как они разлагаются на составляющие. Правду сказать, я сам в такое играл, придумав, например, ХАОС.

И что же такое ХАОС?

Хартия аннигиляции организованного социализма, или, если хотите, Хор анафемы онанизма в сексе.

Каким будет английский язык, скажем, в 3000 году?

В фонетическом плане? В плане семантем и морфем? Давайте рассмотрим сперва фонетику. Если помните, существует много форм английского языка, и все они имеют равно респектабельные корни, но по обеим сторонам Атлантики мы принимает своего рода образованную норму – давайте назовем ее «английским диктором». Язык лондонских дикторов не слишком отличается от языка нью-йоркских. Нью-йоркский английский в плане фонетики консервативен: он ближе к английскому «Отцов-основателей» и «Паломника» или шекспировскому английскому. Лондонский английский сделал шаг в сторону изменения гласных. Так вот, я всегда утверждал, что если бы Чосер знал про нестабильность, присущую долгим гласным, то еще в XV веке смог бы предсказать, какой будет речь в XX веке. Например, он бы знал, что слово «mouse» – «мышь», которое он произносил на французский манер, в конечном итоге будет напоминать немецкий вариант. То есть сравнительно несложно предсказать, какие фонетические перемены произойдут в английском языке. Кстати, сомнительно, что фонетические изменения удастся затормозить, зафиксировав произношение через фильмы, кассеты и пленки. Разговорный язык имеет обыкновение идти своим путем. Рискну предсказать, как будут звучать к 3000 году гласные: все они имеют тенденцию сдвигаться к губам, приближаясь к звуку, какой мы издаем в конце слова «lava» и в начале слова «apart». Согласные с XI века изменились мало, и сомневаюсь, что многое изменится за ближайшую тысячу лет, но гласные будут все больше и больше походить друг на друга. Некоторые слова будут отличаться лишь последними согласными. Все это, наверно, звучит легкомысленно, но вы же хотели ощутить будущее…

А как в плане значений?

Вы обратили внимание на один любопытный и довольно трогательный момент в «1984»? Я говорю про склонность к деревенским метафорам и сравнениям, которую Оруэлл передал своим персонажам? О’Брайен говорит об отымании ребенка от материнской груди как о забирании яйца из-под несушки. О трех сверхгосударствах говорится, что они опираются друг на друга, как три скирды на сенокосе. Уинстон и Джулия не сомневаются, что птица, чье пение они слышали, именно дрозд. В этом романе, разворачивающемся в предельно урбанистическом обществе, слишком много сельского. И в языке будет происходить то, что уже происходит, а именно вытеснение сельских и природных реалий, так что названия различных пород деревьев не будут иметь большого значения: вяз, дуб или секвойя будут называться просто «дерево». Все птицы станут «птицей». Цветы – «цветком». Словарный запас будет становиться все более абстрактным, носители такого языка временами будут бунтовать против тенденции все более изобретательным сквернословием, но и бранные слова будут носить общий характер. На смену словам, так сказать, «от природы» возникнет обширный технический словарный запас – слова для обозначения частей холодильника, магнитофона и так далее. Но язык будет оторван от своих корней в плане фундаментального физического опыта. Это будет язык скорее мозга, чем тела.

А как насчет слов вроде «любовь», «честь», «долг», «бог», «верность», «предательство», «ненависть», «бесславие»?

В отсутствие традиционной системы нравственных ценностей крайне сложно будет придать подобным словам какое-либо точное значение. Уже сейчас каждому присовокуплены смутные эмоциональные коннотации, но ничего больше. И тут кроется опасность. Любой диктаторский режим может завладеть этими словами и извлечь выгоду из порождаемой ими эмоциональной реакции, но давать им собственные определения. «Бог – высшее существо. Я – высшее существо. Следовательно, я Бог». – «Да, мужик, но ты же вроде, как сам знаешь, не слишком по части духовности». – «Что ты подразумеваешь под духовностью?» – «Вот ты мне и скажи». – «С удовольствием».

Кестлер писал, что мы можем избавиться от национальной вражды, основанной на международных недопониманиях, только при наличии мирового языка. Такой язык возможен?

У нас уже есть мировой вспомогательный язык – английский. Это язык коммерции и воздушных сообщений. В тридцатых годах Огден и Ричардс создали усеченную разновидность английского, ограниченного приблизительно 850 словами, которую назвали «базовый английский». Британское правительство купило на него права, и как раз в этом Оруэлл увидел возможность ясного, простого и ортодоксального языка, который будет навязан народу государством. Внедрение своего рода «базового английского» во всех странах мира как второго языка, которому обязательно обучают в школах, допустимо. Но никогда нельзя позволить, чтобы он подменил собой основной язык.

Может ли правительство указывать нам, какие слова употреблять, а какие нет? Как в новоязе?

Нам, несомненно, уже указывают, какие слова не употреблять. Причем не столько правительство, сколько группы влияния, которые воздействуют на правительство. Не сомневаюсь, что рано или поздно в Великобритании будет принят Акт о языковых ограничениях. Определенные расистские термины, такие, как «япошка», «гомик» или, хуже всего, «ниггер», уже табуированы, как некогда были табуированы ругательства из трех букв. Следующим шагом будет официально объявить их вне закона. Движение в защиту прав секс-меньшинств (которому следовало бы помешать, силой закона, если потребуется, превращать замечательное староанглийское слово «gay» – «веселый» – в нечто манерное и совершенно произвольное) потребует, чтобы такие выражения, как «педик», «гомик» или «гомесек», объявили вне закона. Даже есть «голубцы» может оказаться противозаконным, если только не будете называть блюдо фаршем в капустном листе. Далее Движение за права женщин может потребовать переориентации личных местоимений, чтобы «он» и «его» использовалось для обоих полов и вообще общее выражение «человек» должно быть заменено каким-нибудь сфабрикованным чудовищем вроде «мужежен» или, еще лучше, «женомуж». Права женомужа. Филологи этого движения, вполне возможно, присовокупят ко всем словам окончания женского рода или даже уничтожат ряд слов. Мы движемся в сторону все большего ограничения не только в поступках, но и в речи, но лишь очень немногие эти ограничения внедряются из жажды централизованного контроля, как у Старшего Брата. Они – следствие того, что, наверное, следует окрестить демократизацией.