Харбин - Евгений Анташкевич

* * *

После того как Александр Петрович привёз Казим-Бека и оставил его с Анной, он ненадолго сходил на службу и вернулся домой. Анна, не спавшая всю ночь, сидела в детской, рядом с ней был Тельнов, он пытался шёпотом развлекать её разговорами, потому что было видно, что Сашик спит.

Когда Александр Петрович пришёл, то уговорил Анну пойти отдохнуть, а сам остался с сыном. Кузьма Ильич тоже остался в детской и, как показалось Александру Петровичу, имел виноватый вид. И тут, глядя на старика, он вспомнил свою вчерашнюю последнюю мысль, перед тем как заснуть, мол, не промах ли это Кузьмы Ильича, что Сашик простудился, однако спросил про другое:

– Откуда в вас столько азарта взялось? Никогда не ожидал!

Тельнов поёжился и зажал кисти рук между коленями.

– Грешен, батюшка! – ответил он и замолчал, потом увидел, что Александр Петрович смотрит на него с улыбкой. – Я, знаете ли, в интересном месте в Москве жил…

– Помню, – сказал Александр Петрович. – Где-то на Моховой…

– На Воздвиженке, в университетских квартирах, мои тётки прислуживали в профессорских семьях…

– Вы рассказывали!

Кузьма Ильич оживился:

– Так, знаете ли, с одной стороны – свет просвещения, а с другой – темень и невежество…

– Вы имеете в виду университет и Охотный ряд?

– Так точно! И оказался я между двумя, можно сказать, стихиями! – Тельнов заметил, что Александр Петрович смотрит на него с некоторой ехидцей.

– Вот вы улыбаетесь эдак интересненько, а я тогда хлебнул, знаете ли, не приведи господь! В юности, вернее сказать, в детстве, сошёлся я с купеческими… Разбитные были, веселые, тут вам и картишки, и выпивка, и даже подворовывали, был грех… Однажды, – он горько усмехнулся, – был даже схвачен за руку и нещадно бит их же, заметьте, отцами! Им-то ничего, а мне досталось по первое число! По сию пору помню! – Тельнов разговорился, его голос стал громче, но он опомнился, опасливо оглянулся на спящего Сашика и дальше говорил уже шёпотом: – Потом, уже в юности, к студентам прибился. Свободно, знаете ли, мыслящим…

– И тоже досталось?!

– А как без этого? – Он поёрзал. – Тут дела посерьёзнее начались, уже с полицией. Студентам опять ничего, а я сирота сирый, кто защитит? Тётки мои ничего и слышать не хотели! Им про меня, тогдашнего, что тюрьма, что каторга. Однако вовремя одумался! Присмирел, стал учиться, сам, по книжкам, благо их в профессорских квартирах было без счёту. Они же иной раз, видя мою любознательность, помогали, профессора, и советом, и задачки помогали решать, сами их ставили. Их дети меня чурались, мол, прислуга, а студенты много помогали! Но самое-то главное, уж не помню, кто это был, помню только, что приват-доцент! Имя-отчество помню, Алексей… как его?

– Не важно! Я с ним не знаком, – «помог» Александр Петрович.

– В карты они играли! Много играли, серьёзно, а я рядом был, сукно протирал, колоды мешал и наблюдал. Много наблюдал. Вот кое-чему и выучился, и в винт, и в покер, и в преферанс. Так иной раз, когда компания не складывалась, и меня за стол сажали, не в «коммерческую», с меня что же было взять! Они это называли «свидетелем»! Однако выучился я, надо сказать, изрядно!

Александр Петрович внимательно слушал Тельнова.

– Это я заметил! Вы ловко и тасовали, и сдавали, за вашими руками было не уследить!

– Это не самое сложное…

– А что же?

– Самое сложное – удержаться от игры!

– Не совсем понимаю. – Александр Петрович увидел, что Сашик повернулся на бок и раскрылся, он прикрыл его одеялом, и несколько секунд они молча ждали. – Что же в игре плохого, все играют! И время проведёшь, и гимнастика для ума!

– Согласен! – Тельнов развёл руками. – Самое плохое то, Александр Петрович, что – азарт!

Адельберг снова удивился:

– Зачем же тогда садиться за стол, если нет азарта? – Он видел, что Тельнов хочет что-то рассказать, но что-то ему мешает, и решил помочь. – Наверное, Кузьма Ильич, вы Достоевского излишне перечитали или Сухово-Кобылина!

Тельнов помолчал, потом вышел из детской и через пять минут вернулся, неся в руках старый, с потертыми углами, хорошо знакомый Александру Петровичу кожаный футляр для пенсне.

– Вот всё, что от него осталось!

– От Достоевского или Сухово-Кобылина? – пошутил Александр Петрович.

– От старшего нашей телеграфной команды, поручика Новожилова, вечная ему память.

Такой неожиданный ответ смутил, и Александр Петрович решил потерпеть с расспросами.

– Извините, я не знал!

– Это было в шестнадцатом. – Тельнов не стал дожидаться вопросов и медленно и задумчиво начал рассказывать. – Наша команда, которая состояла при штабе дивизии, располагалась в четвертой линии окопов. Это было поздней осенью, как я уже сказал, шестнадцатого года; мы стояли тогда почти без боёв. Немец был через речку, неширокую в нашем месте, но после дождей она разлилась и превратилась в сущее болото. То есть она и осталась неширокой, но поднялась, затопила окрестности и дней десять потом стояла болотом. Мы никуда не двигались, ждали, когда подсохнет или замёрзнет, и только постреливали. А со временем и это надоело! Иногда подолгу молчали. Немцы каждую ночь осветительными ракетами баловались, от пластунов от наших, – они одни только ходили, туда-сюда, правильно сказать – плавали. Ну тут, конечно, все и затосковали. Сами помните, когда бои – страшно, а когда затишье – скучно! Хоть пей! Но у нас с этим было строго, начальник полка расстрелял двоих, которые у местного населения самогон таскали… И что было делать в такой обстановке? Как прикажете время коротать? Ну и засели мы за ломберный, с позволения сказать, стол!

Тельнов старался говорить тихо и оглядывался на спящего Сашика.

– Новожилов сначала не хотел, уклонялся, я, говорит, лучше книжку почитаю или жене письмо напишу. А она у него красавица, и сам он из тверских дворян. Женился до того за месяц, в отпуске был по ранению.

Тельнов тихо, опять-таки оглядываясь на Сашика, кашлянул в кулак:

– Отказывался, значит! Ну он начальник, его не заставишь! А мы сели играть, да так азартно! Господи, прости! – Он истово перекрестился. – Землянка одна, большая, нас пятеро: я, трое унтер-офицеров, и он – главный! Мы за столом, а он рядом, на своей кровати, когда не в штабе! И на что только мы не играли! И кому петухом кричать, и кому под столом сидеть, и у кого револьвер точнее, и у кого сабля острее! Но только не на деньги! Это он строго запретил! Но, тихонечко, мы и на деньги перекидывались. Девать их было всё равно некуда! На третий день, смотрим, поглядывает он, то в книжку, то на нас, но больше в книжку, а по секрету – на нас. А мы и виду не подаём, что заметили его любопытство, знали, что очень мастерски он играл и в винт и в преферанс. За это и пострадал, ещё до ранения. Сам он ничего не рассказывал, да разве же утаишь? Тем более от штабных! Карточку показывал, после венчания. Супруга, молодая, чудо как хороша! На карточке! Он её был старше, лет на двадцать. Сам в орденах, рука на перевязи. При нас ходил с одним Георгием солдатским, а тут! Мы даже удивились! Орденов – целый иконостас. Говорили, что беспримерной храбрости был человек. Но только за карточное пристрастие его в следующие чины не производили. Поэтому, мол, и запретил себе «талью» гнуть. Ну а мы – знай своё!