Мир, который сгинул - Ник Харкуэй

Монах, стоящий рядом, удивленно смотрит, как у него на груди расцветает пулевое ранение. Он умирает спокойно, даже оскорбленно, без криков и страха. В отличие от другого солдата, который вместе с удушливым газом, пахнущим электролитом, выдыхает кусок легкого. Он бы закричал, но его лишили этой возможности, поэтому он просто в ужасе смотрит на меня, и я говорю ему: знаю, знаю, тебе больно и ты умираешь. Знаю. Я здесь. Он глазеет на меня, и неясно, то ли он благодарен, то ли не может поверить, что я не нашел нужных слов. Он умирает, пока я моргаю.

Чья-то рука хватает меня за плечо, грубо и навязчиво. Я скидываю ее, выкручиваю. Успеваю заметить кривые зубы и учуять вонь изо рта. Бью наотмашь, блокирую удар. Все, его больше нет. Человек-тень. Я съеживаюсь, но ничего не происходит.

Солдаты на холме переходят в атаку. Командование неумелое, но они продвигаются. Танк Вазиля открывает огонь, в разные стороны летят, как в дешевом фарсе, руки и ноги. Ха! Но вскоре танки появляются и у врага. Из люков торчат командиры, как один похожие на генерала Паттона. Когда Гонзо подрывает гусеницы одной машине, а Вазиль размазывает ее по окрестностям, выясняется, что у паттона нет ног. Это химера, человек-танк. Сэмюэля П. тошнит. Никто над ним не смеется.

Мы попали в игру или в чей-то сон; волна за волной, беспорядочные, бесконечные; смертельные, но лишенные смысла. Мы бьемся. Мы умираем. Они наступают вновь. Нигде не безопасно, нигде нет угрозы как таковой. Люди-тени мелькают в коридорах, наполовину живые, наполовину вымышленные; иногда они кого-нибудь убивают, порой затаиваются в углах и ждут, пока их уничтожат, как ребята в красных футболках из «Стар Трека» (из оригинального сериала, в более поздних от смерти никто не застрахован). В лазарете сами по себе появляются новые больные. Лечить их бесполезно. Они просто сидят и кричат. Носильщики, которых у нас нет, приносят раненых, которых мы раньше в глаза не видели, и складывают их в одно место. У первого солдата на третьей койке (деревянный ящик, накрытый тряпкой, но для нас это – третья койка) травма головы. Через минуту прямо на него кладут второго, и какое-то время они лежат вдвоем, а потом первый исчезает – вместе с повязкой, наложенной Трентом. Остается мальчик с оторванной ногой, истекающий кровью. В следующий миг у него уже две раны, он умирает, на его место кладут какую-то женщину, и так до бесконечности.

Всходит солнце. Ветер меняет направление. Мы по-прежнему бьемся. Тени падают как подкошенные и умирают, новые не появляются. При свете солнца, в обычном мире, выглядят они жалко: нескладные уродливые звери без каких-либо преимуществ. Верзилы. Бандиты. Веда Цур, залитая кровью и плачущая, бьет одного медной кастрюлей по голове, и он падает ничком. Рао методично его колошматит, пока тот не подыхает, как раздавленная муха. Он напал на их детей. Джун цепляется за папину руку, прибавляя тяжести каждому удару.

У нас есть силы, мы злы и напуганы, поэтому мы даем отпор. И совершаем вылазку. В последнее время вылазки вышли из моды, потому что настоящих осад теперь не устраивают. Неприятель оцепляет и штурмует населенный пункт, но чаще ведет уличные бои, потому что в блокадах гибнет больше гражданских, чем солдат, а это вроде как плохо. Разрешается убить большое количество гражданских по ошибке, но убивать их нарочно – преступление, за которое по головке вас не погладят. Мы делаем вылазку, потому что… черт подери, мы это заслужили! Вазиль возглавляет колонну, Бон Брискетт едет в хвосте, а посередине – моторизованная пехота из навороченных «фордов-фокусов» и бронированных фургонов.

Подножие холма превратилось в склеп. Кругом все вымерло. Едем дальше. В лесу уже получше. Первые метров сто залиты кровью и выжжены, но потом начинается почти нормальный лес. Разве что деревья слегка поцарапаны пулями. Пара дохлых овец. Мы едем. На нас не нападают. Льет дождь, вокруг вода. Мы останавливаемся, выходим. Гуляем по лесу. Хорошо. Мы с Ли держимся за руки, я перевешиваю автомат на другое плечо и чувствую себя защитником. Мы приваливаемся к сосне и любуемся цветами. В кои-то веки вдыхаем воздух, который не пахнет ужасами. Мы живем.

Щелкает моя рация. Один раз. Такой сигнал означает не «вижу врага», а «нашел кое-что любопытное, подходим осторожно». За первым щелчком следует семь подряд: один из пиратов-монахов «на семи часах», то есть на юго-юго-западе. Мы – Ли, Сэмюэль и я – «на пяти». Идем вниз.

Пират-монах сидит на краю лесной полянки в зарослях папоротника, так чтобы видеть ее целиком, но самому на глаза не попадаться. Мы приближаемся.

Посреди поляны видим человека верхом на лошади. Он упитанный, волосы тусклые, опаленные, руки в поту и грязи. К такому страстью не воспылаешь. Лошадь неухоженная, коричневая – ах да, гнедая, или как там коноводы дают понять, что им известно больше, чем простым смертным. Не знаю, можно ли назвать этого парня всадником. Черт, пусть сам определяется с номенклатурой! Это не человек на лошади. Это человек и лошадь. Кентавр… хотя нет. Кентавры из легенд – твари натуральные. Они такими рождаются, такими их делает Зевс или лепят из волшебного пластилина – готовыми к употреблению. Низкий голос, борода, тестостероном разит за милю… А этого словно пересадили или привили. Он похож на солдата с чужими ранами из лазарета или на сросшегося с танком командира. Да и ведет себя, прямо скажем, не по-кентаврски. Эти создания обычно играют на музыкальных инструментах и с благородным видом носятся по лесам. Наш растерянно роет яму: перегибается через собственные передние ноги и выбрасывает наружу полную лопату земли. Яма всего-то с фут глубиной, но причудливое строение тела не позволяет кентавру нагнуться ниже. В следующий раз лопата едва царапает землю.

Он рычит и встает на колени, как лошадь. Видимо, поза неудобная и шаткая: вновь нагнувшись, он теряет равновесие и валится на землю. Какое-то время бьется на боку, затем перекатывается на ноги и начинает заново, и так несколько раз подряд. Потом отшвыривает лопату и кладет в яму некрупный сверток, размером с невысокого или обрубленного человека. Опять берет лопату, закапывает яму и ковыляет прочь. Идет он вразвалку, как моряк, словно не привык к четырем ногам: левые шагают вместе, и ему приходится переносить вес на правые, чтобы не упасть, затем наоборот. Кентавр кашляет и сплевывает в близлежащие папоротники сгусток крови. Видимо, у него нарушены дыхательные пути. Может ли он есть? Каким желудком пользуется, какую пищу в состоянии переварить? Мы провожаем его взглядом, и нам становится немного совестно: надо было предложить помощь. С другой стороны, мы его не пристрелили, хотя имели полное право, учитывая, что он – совершенно невероятный, чужеродный объект в опасном месте и в опасное время. Обычно таких стреляют. О да, мы просто воплощение добродетели. Нам стыдно смотреть друг другу в глаза.

Монах выходит на поляну. Без спешки и с большим почтением он выкапывает и разворачивает сверток. Его пиратская сущность временно бездействует. На миг он становится просто очень усталым монахом. Под слоем клеенки оказывается вязаное одеяло, а в нем – дитя. Или жеребенок. Маленькая девочка. С ней мутация прошла неудачно: это лошадь с двумя ногами, вместо кистей рук копыта. Она прижимает к себе плюшевого ослика. Монах кивает и закапывает ее обратно, руками.