Аргентинец - Эльвира Барякина

Никто, разумеется, не видел Нины.

— Ну откуда я знаю, где ваша жена?! — сердито крикнул истерзанный фельдшер. — Вы видите, что творится?

Клим долго ходил по палатам, заглядывал в лица. Вышел во двор. Монахиня все еще пыталась выехать за ворота.

— Собака ты, а не кобыла! — кричала она. — Что зенки пучишь? И не притворяйся падалью — кто вчера у чужого мерина весь овес из торбы выжрал?

Лошадь тянула изо всех сил, но не могла сдвинуть повозку.

— У вас задняя ось за створку зацепилась, — подсказал Клим.

Монахиня посмотрела:

— Ой, батюшки, и то верно!

Вдвоем они заставили лошадь попятиться и высвободили ось. Повозка выкатила на дорогу.

— Тебе куда, солдатик? — спросила монахиня. — Я сейчас обоз с ранеными поеду догонять — тот, что ушел на Свияжск.

— А гражданские среди них были? — встрепенулся Клим.

— Главврач велел взять тех, кому требуется срочная помощь. В Свияжске монастыри, там разместят раненых… Ты, солдатик, поезжай со мной, а то Матрена моя — добрая кобыла, не ровен час — позарится кто, а нам перевязочные материалы надо доставить… Садись ко мне на козлы. Меня сестрой Фотинией зовут. А тебя как?

Поток беженцев тянулся по размытой дороге. Телеги, тачки, коляски; орудийный расчет мучился над свалившейся в канаву пушкой…

Двигались слепо, бездумно, как мелкая рыбешка в стае. У Малой Игумновой слободы на дереве висел мертвец, привязанный за ногу, — все тело в сине-черных пятнах. Матросы останавливались, снимали бескозырки и крестились, а Клим еще долго не мог заставить себя поднять взгляд — он уже не мог смотреть на смерть.

Сестра Фотиния шмыгала коротким, обгоревшим на солнце носом.

— Ништо, ништо… Доедем до Свияжска — там благодать. Это град, понимаешь ли, особый. Сам Иоанн Грозный повелел срубить крепость в угличевских лесах и привезти сюда на стругах. Возвели ее в один месяц — по бревнышку собрали — и уж оттуда повели войска на Казанское ханство[28]. Я тебе, солдатик, покажу храм, где царь молился, — он до сих пор стоит.

Далекий гул канонады, шлепанье сотен промокших лаптей. Острый выступ завернутой в мешковину скульптуры тыкался в бок. Время от времени Клим замечал стремительную тень в придорожных кустах. Внутри все проседало: «Сейчас выстрелят!», и только через секунду понимал — это ж птица…

Мышцы дрожали невидимой дрожью, пульс бил где-то под коленкой; лица всплывали и исчезали в сгустившейся тьме, и только круглый зад белой лошади смутно маячил перед глазами.

Пошел дождь.

— Швартуемся! — крикнул кто-то из матросов.

Деревня, возмущенные крики хозяев, которых никто не слушал… Беженцы растеклись по дворам и повалились спать, кто где приткнулся.

Клим с сестрой Фотинией оказались в бане среди десятка красноармейцев. Содрали с ног отяжелевшие сапоги, легли, сунув под головы банные веники.

Окошко было разбито, оттуда тянуло сыростью. Пахло мылом, шумел дождь, иногда мелкие брызги долетали с подоконника до лица.

— Мамка назвала свинью Контра, — рассказывал во дворе мальчишка. — А ее вчерась арестовали и расстреляли за амбаром.

— Надо было Лениным назвать — тогда б не тронули, — посоветовал кто-то.

— Тише ты, дурак… Вам кого на постой дали — солдат?

— Не, больничных. А те, что за свиньей приходили, были из штаба…

Клим вскочил, как был, босой, выбежал во двор. На улице темно, хоть глаз выколи.

— Ребята, у кого в избе больные из Казани?

Мальчишки не отвечали.

— Я жену свою ищу! Она должна быть здесь.

— А какая она из себя? У нас только одна баба: молодая и кудрявая. Мамка сказала, она помирает.

Клим пошел вперед и наткнулся на столб, подпиравший навес. Сидевшие под ним мальчишки засмеялись:

— Гляди, куда прешь!

— Мальчики, покажите мне эту женщину.

Нина почти не помнила, как добралась до больницы: кто-то помог. Сознание мутилось, и в памяти всплывала то ли действительность, то ли бредовые видения:

Дикая резь в животе. Белый потолок, яркая лампа. Доктор в марлевой повязке.

— Картина ясная — перитонит… Вам, сударыня, нужна срочная операция.

Обстрел, паника. Пробегая мимо, кто-то сказал:

— Эту нельзя оставлять: умрет. Попробуем довезти до Свияжска.

Дорога, трясущаяся телега… Боль такая, что хочется швырнуть себя головой о камни, чтобы выбить сознание. А потом ничего, кроме ватной слабости… Еловые ветви сходились над дорогой, как своды. На них гирлянды дождевых капель — всё сверкало, переливалось; сквозь деревья — косые лучи солнца и пар.

Жору с Еленой наверняка арестовали…

Доктор сказал: ни в коем случае не давать ни есть, ни пить.

Мама, помнишь, как мы пили чай у самоварщиц в Александровском саду? Там под соснами были врыты столики и скамейки; тетки — нарядные, в вышитых рубахах, в платках, повязанных так, что концы торчали надо лбом будто рожки:

— Чайку не угодно ли? Ко мне, пожалуйста!

На красных скатертях — стаканы, крынки молока, хлеб под льняной салфеткой. Из самоварной трубы — густой белый дым… Чай с брусничным листом… вкусный…

Силуэт Клима на фоне темно-синего неба за окном. Он прижался небритой щекой к Нининой руке:

— Не бросай меня…

Потом заговорил по-испански — едва слышно, настойчиво, повторяя одни и те же слова, как молитву.

Хмурое утро, ветер, парóм, забитый беженцами. Клим держал Нину в объятиях, стискивал зубы каждый раз, когда судно натыкалось на волны от идущих впереди пароходиков.

— Вот он, наш Свияжск! — воскликнула маленькая монахиня в очках.

Нина повернула голову. Из воды поднимались зеленые берега сказочного острова Буяна. Над белыми церквами ворочались темные тучи, а из прорех в небесах спускалась яркая двойная радуга.

Саблин достал из кармана фляжку с разведенным спиртом, глотнул, вытаращил глаза: «Ох, смертельная штука!» — и снова приложился к горлышку. Вот уже который день он был пьян.

Любочка проводила его на фронт по всем правилам: поплакала, надела на шею ладанку, перекрестила: