Рассказчица - Кэтрин Уильямс

Я попросила Франклина поклясться, что он никому не расскажет, как позже попросила и тебя. Вы оба сдержали свое слово.

Потом я встретила тебя. Помнишь? День святого Валентина. Если знаки существуют, несомненно, это был знак от вселенной. Я полюбила тебя, как только увидела. Хуже, чем в дешевых романах! Я ни с кем не чувствовала себя настолько живой. Ты был ученым, с интересами и амбициями. Твои познания русской истории могли потягаться с познаниями моего отца. Ты был околдован моей родиной, точнее тем, чем она когда-то была. Ты был околдован мной. Мне вдруг захотелось изменить свое прошлое, особенно неприятные моменты, соскрести их, сжечь, начать все сначала и только с лучшими главами. Тебе было нужно нечто большее, чем обедневшая и всеми покинутая дочь графа – директора школы; тебе была нужна принцесса.

После того как я сказала тебе, что я Анастасия, ты никогда меня не покидал. Когда я впервые поделилась с тобой дневниками, я едва могла дышать. Примешь ли ты их, назовешь ли меня рассказчицей? Я их распределяла, будто накладывая заклинание перед каждой нашей встречей, надеясь, что оно никогда не разрушится. А потом, когда ты попросил меня стать твоей женой, я поняла, что уже слишком поздно – я загнала себя в угол собственной ложью.

Я решила пересмотреть свою историю, вписать себя в берлинские главы. Я решила: если ты посочувствуешь бедной девушке, которая все потеряла и предала ближайшую подругу, если ты сможешь простить притворщицу, как это сделала Анастасия, может, ты простишь и меня…

Ты пришел в ужас от такого предательства, поразился, что человек, пусть даже глубоко раненный и отчаявшийся, на такое способен. Ты дни напролет говорил об этой истории, годами ругал эту самозванку Андерсон, думая, что мое прощение не говорит ни о чем, кроме моей добродетели.

Впервые с того момента, как отец последний раз поцеловал мою макушку, я почувствовала настоящую, искреннюю любовь. Одна мысль отказаться от любви была для меня невыносима. Поэтому я приняла решение. Решение жить в вымысле.

Франсуа де Ларошфуко как-то написал: «Мы так привыкли притворяться перед другими, что под конец начинаем притворяться перед собой». Он прав, любимый. Шли годы, мы с тобой строили совместную жизнь, я – твоя потерянная принцесса, ты – мой мудрый принц; я стала Анастасией.

Ложь может быть грехом, и искупить ту вину, что я чувствую, нельзя ничем, но мне кажется, что я каким-то образом спасла жизнь Анастасии, а она спасла жизнь мне. Я не прошу жалости. Мне некого винить, кроме себя самой. Даже Волкова я простила. Любимый, молюсь, что, где бы сейчас ни была твоя душа, у каких бы звезд она ни летала, ты тоже сможешь меня простить.

Вечно твоя, Анастасия.

В библиотеке раздается звонок. Уже полдень. Библиотека закрывается. У меня в горле ком размером с грецкий орех. Я так сочувствую тете Анне за всю боль и жестокость, что она на себе испытала; может, это не то, через что прошла ее выдуманная Анастасия, но довольно близко. Она тоже потеряла семью, любимого человека, родину, себя. Ее жизнь была трагедией, чередой предательств, но самым страшным было то, что она предала себя.

Когда я прочла эти слова Анны: «Тебе было нужно нечто большее, чем обедневшая и всеми покинутая дочь графа – директора школы; тебе была нужна принцесса», во мне будто поднялся бунт. Хочется кричать, нарушить абсолютную тишину архивного зала: нет! Тебя было достаточно!

Слезы щиплют глаза. Я отлично знаю, каково это – притворяться другим человеком, верить, что, если ты будешь кем-то другим, кем-то лучше, ты будешь в безопасности, тебя полюбят, – потому что это сказка, которую все знают с детства. Но я отказываюсь быть притворщицей, и я немного злюсь на прабабушку, что она не отказалась, что ей хватило духу открыться лишь в письме, оставленном на дне коробки в библиотечном архиве.

Подскакиваю от стука в стеклянную дверь. За ней стоит строгая молодая библиотекарша, постукивая пальцем по наручным часам. «Библиотека закрывается», – произносит она одними губами. Я киваю и принимаюсь складывать бумаги обратно в коробки. В каком-то смысле я чувствую облегчение, расставаясь с историей, закрывая крышку сундука. Загадка Анны занимала мои мысли целый… год, да – сегодня ровно год. Я рада, что получила ответ на вопрос «почему», но мне жаль, что теперь история действительно кончилась.

Ход моих мыслей внезапно нарушает вибрация телефона в кармане. Можно даже не смотреть – я знаю, это Эван. Утром я написала ему, сказала, что еду посмотреть бумаги дяди Генри. У нас разница во времени, так что он, наверно, только проснулся. Утирая слезы гнева, достаю телефон и смотрю, что написал Эван.

«Нашла, что искала?»

Сверху снова раздается звонок.

«Тебе было нужно нечто большее, чем обедневшая и всеми покинутая дочь графа – директора школы; тебе была нужна принцесса».

«А что было нужно мне?» – задумываюсь я и тут же чувствую, как меня сковывает стыд. Прабабушка была уверена, что достойна любви только как Анастасия, – разве это не то, чего я тоже от нее требовала? Разве я не хотела, чтобы она была Анастасией, разве она не интересовала меня больше именно в этой роли? Разве я не разочаровалась, когда узнала, что это неправда? Сложно предъявлять Анне претензии – я была ее сообщницей.

Письмо датировано 13 ноября 1964 года, через месяц после получения бумаг библиотекой, через три года после внезапной смерти мужа. Должно быть, Анна пронесла письмо тайком, чтобы оно покоилось с остальным наследием Генри. А куда еще его было девать? От одной мысли об этом у меня покалывает в сердце.

Это роман и трагедия, но у нее может быть счастливый конец. Письмо лежало тут запечатанным более сорока лет. Оно не должно быть в пыльной серой коробке, которую еще лет десять никто не откроет. Последняя глава Анны должна быть с остальной историей, там, где она началась, – в сундуке с дневниками.

В «Специальный архив» после меня никто не заходил; но я огляделась, чтобы убедиться, что в зале никого нет. Камер наблюдения нет – у библиотеки маленький бюджет. Выгибаю шею, вижу, что библиотекарша куда-то отошла, быстро поднимаю футболку и затыкаю письмо за пояс джинсов. Тут же представляю, как Анастасия – Анна Ростова – делает то же самое с тоненьким дневником, и улыбаюсь.

– Библиотека закрывается, – раздается голос из динамиков под потолком.

Последняя папка отправляется на полку с отметкой «Уоллес, Генри Х.». Я останавливаюсь, думая: если я сообщница, дядя Генри – тоже не без вины. Не сомневаюсь, он что-то заметал под ковер и запихивал в шкаф – неподходящие кусочки пазла. «Но сердцем я чувствую, что это она». Понимаю.

Машу рукой библиотекарше и надеваю на лицо улыбку, которая должна скрыть тот факт, что у меня в штанах лежит письмо сорокачетырехлетней давности.

На улице облака разошлись, выглянуло бледное солнце. Эван берет трубку после первого же гудка.

– Эван Герман у аппарата.

Он звучит бойко – наверняка пьет уже третью чашку кофе с шестой ложкой сахара, – но я рада слышать его голос. Значит, у них с мамой все хорошо.