Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

– Круто, что она с нами училась, – заметил Беляев.

– Ну да, – подхватил Лаврик. – Надо присвоить школе имя её папаши.

– Прекрати, – неискренне сказала Варя. – Княжна-то чем виновата?

– Говорят, он ей цацки дарил, которые снимал с этих тёток, – встрял Потеряев.

– Ты дебил? – рассердилась я. – Какие они тебе тётки? Две девчонки, а остальные были молодые, красивые…

Я не хотела рассказывать про Ольгу и Бланкеннагель, это как-то само получилось. Я как будто читала по памяти стихотворение. Все внимательно слушали, и Ринат сказал потом:

– Тебе надо книги писать.

Варя зевнула, хотя видно было, что ей вовсе не хочется зевать. Она высунулась в окно по пояс, так что юбка задралась, и сказала:

– А тут не очень и высоко вообще-то.

Я терпеть не могу эту Варину привычку менять тему с таким видом, словно мы именно об этом и говорили, высоко тут или не высоко. Но мальчики сразу же подхватили разговор.

– Со второго этажа легко можно спрыгнуть.

– Ну и прыгай.

– Дай три рубля – прыгну! – Это Беляев.

– Дай рубль – прыгну, – сказал Кудряшов. Он раньше был такой скромный, но, видимо, ему надоело быть тихоней: чёлку высветлил и всячески старался вести себя не так, как обычно. Решил начать новую жизнь.

Ринат достал из кармана рубль и помахал им в воздухе.

– Прыгай, – предложил он.

Мы даже ахнуть не успели, как Кудряшов сиганул в окно – через секунду он уже стонал на газоне, нога была выгнута, как пишут в газетах, «под неестественным углом».

Варя визжала, Люся Иманова побежала искать школьную врачиху, мальчики умчались вниз – нужно было обогнуть всю школу, чтобы оказаться под нашими окнами. Приехала скорая, Кудряшова забрали в больницу – он был белее своей чёлки.

– Рубль гони, – сказал он Файрушину, пока врачи готовили носилки.

– Кретин, – прошептал Ринат, засовывая ему в карман смятую рублёвку.

Мы уговорили школьную врачиху не вызывать милицию, да она и сама не возражала, всем влетело бы по первое число. Кудряшов сказал, что матери сообщать не надо, он ей потом позвонит, из больницы. О споре мы договорились молчать.

– Ваши ровесники гибнут в Афганистане, пока вы тут сами себя калечите! – сказала нам врачиха, прежде чем уйти в свой кабинет и хлопнуть дверью. У неё сына контузило в армии, шепнула мне Люся Иманова – и вдруг показалась не такой противной, как обычно. Все мне сегодня казались не такими, как обычно, даже врачиха вдруг увиделась живым человеком, у которого есть сын и есть своё собственное горе.

Мы сходили на «Легко ли быть молодым?», а к Кудряшову в больницу договорились пойти вечером. Только Ринат сказал, что не сможет, у него съёмка. Он выглядел виноватым, мне было его жаль, хотя я так и не поняла, зачем было трясти рублём в воздухе: показать, что у него есть деньги?

Вечером того же дня

Домой я вернулась поздно, и мама рассердилась, что я ещё собираюсь идти гулять: тебе завтра в школу, последний год, надо браться за ум и так далее! Но я не могла вот так просто взять и лечь спать после этого длинного дня. Пошла в сторону Собачьего парка, потом свернула к детскому саду. Перед ним были качели, и там я увидела Княжну. Она усердно раскачивалась, как в детстве, поднимая и опуская ноги. Было уже темно, только огонёк сигареты светился.

– Привет, – сказала я, усаживаясь в соседнее креслице.

– Привет.

Мы молчали. Мы были не взрослые – они всегда знают, что говорить и что делать, а мы не знали и поэтому просто качались, поднимая и опуская ноги.

Потом я узнала, что именно в этот день в камере № 232 следственного изолятора № 1 Виталий Николаевич Тараканов был задушен своим сокамерником К., 1960 г. р. Этот сокамерник был животноводом из Первоуральска, в СИЗО он попал за мошенничество, самовольное присвоение себе власти работника милиции и ношение холодного оружия. В камере, кроме него и отца Иры, находились ещё трое человек.

Санкт-Петербург, октябрь 1899 г.

В тихой Лозанне переживали два далёких события, о которых писали в газетах: 11 октября Англия объявила войну двум южноафриканским государствам, а через месяц и вовсе должен был настать конец света – 13 ноября с Землёй столкнётся комета и, как считали учёные, будет выброшено столько тепла, что и сама комета, и Земля исчезнут во тьме навсегда. Ксеничка почему-то не верила, что Земля исчезнет, её больше заботило другое – как она будет жить вдали от Лакомбов, ведь однажды надо будет возвращаться домой, но что это за «дом», как он выглядит, не имела понятия.

Если бы её спросили, она осталась бы в Лозанне навсегда.

У Лакомбов всё чаще были постные лица, мадам ходила с повязанной головой. Однажды Ксеничка застала Нелл заплаканной.

– Что случилось?

– Очень всё плохо, Пампуш! Маргерит увольняется, она не может больше работать у Шольдера из-за этой глупой бабы. Чем она виновата, что её красивее? Она Шольдера очень уважает и ценит как врача, как человека, и только. Теперь Маргерит поступает в больницу, это для неё гораздо хуже, тяжелее, и жалованье меньше. Придётся менять квартиру, вилла слишком дорога и слишком далека от больницы. А мы к ней так привыкли! А маме-то, маме каково? В городе нижние этажи очень дороги, а у мамы больные ноги. Мы уже присмотрели квартиру, от больницы близко, но четвёртый этаж… И если бы это было всё, а тут ещё Фред!

Нелл, которая сидела за маленьким столиком и писала акварелью цветы, горько всхлипнула. Дома было тихо, мадам и Маргерит попрятались по своим комнатам.

– А что сделал Фред?

– Он ухаживал за Полиной Шпихигер, и мы думали, он на ней женится. А Полина умом никогда не отличалась. Доверилась ему, он её соблазнил и теперь не хочет жениться. Шпихигеры взбешены, требуют, чтобы он женился, но разве его заставишь? Не знаю, как мама это переживёт.

Нелл плакала. Ксеничка тоже плакала, жалея её, и тихонько целовала. В эту минуту Нелл была ей дороже всех на свете.

В клинике Ксеничкины дела шли хорошо. Шольдер сказал, ещё три-четыре месяца лечения, и она будет прямая, как стрела. Но вышло иначе. За несколько дней до переезда на новую квартиру пришёл Лёля, очень оживлённый.

– Ну, Ксеня, собирайся домой!

– Как домой, я же ещё не долечилась?

– Мама требует, значит, надо, – и он передал письмо мадам Лакомб.

Та ничего не сказала, но её усталое, скорбное лицо ещё более потускнело. На сто франков в месяц меньше… Если считать, что мясо тогда стоило два с чем-то франка за килограмм, а овощи были совсем дёшевы, то выходит, на эти сто франков кормилась вся семья. После переезда на новую квартиру новую девочку-пансионерку заполучить будет трудно.