Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

На Ксеничку внезапная новость подействовала ужасно. Она привыкла к сёстрам Лакомб, полюбила их, да и они любили её – Маргерит покровительственно, Нелл тепло и нежно. В последнее время они с ней очень сблизились. В этой семье Ксеничка получила ласку и тепло, которых ей так не хватало. В Лозанне она чувствовала себя непринуждённо и смело, не боялась сказать что-либо невпопад, кого-либо подвести. Что ждёт её в Петербурге? Какой будет теперь мама? Что за человек стала Геня? И почему так быстро, неожиданно, именно сейчас, когда Ксеничка приобрела такого друга, как Нелл…

Разумеется, она знала, что придётся уехать, но оставляли на год, а год ещё не кончился. Ксеничка жила своей швейцарской жизнью и о разлуке ещё не хотела думать, да и в письмах никаких намёков на отъезд не было. О делах писали Лёле, с ним считались.

Ксеничка стала сама не своя, плакала, уверяла, что не хочет ехать домой, что никого там не любит. Её утешали, успокаивали, урезонивали. А между тем в квартире уже было всё убрано, уложено. В день переезда пришла телега, какие-то люди выносили и вывозили из виллы «Роза Ивановна» вещи. Фреда не было, должно быть, уехал. Сёстры суетились, Ксеничка старалась помочь, как могла. Вот уехал последний воз, и Лакомбы покинули опустевший, такой милый дом… Последний раз проскрипел гравий входной дорожки, мелькнуло полотно железной дороги, прогудел паровоз. Ксеничка и Лакомбы поднялись в гору по узким улицам и остановились у подъезда четырёхэтажного здания. Ни сада, ни деревца… Каменные дома, сбившиеся в плотную стену. На тротуаре – гора вещей: бесчисленное множество узлов, сундучков, ящиков, тюков – всякий хозяйственный скарб, в спешке набросанный на телегу. Маргерит отчаянно спорит с возчиками, те отказываются перетаскивать эти вещи на четвёртый этаж, требуют доплаты. Вот Маргерит хватает большой узел, Нелл – другой и тащат наверх сами. Они уже до того набегались вверх и вниз, видно, что им трудно. Помочь им в последний раз! Ксеничка схватила узел и побежала вверх, потом опять за новым, опять и опять. Наконец всё было перетаскано.

Вечером на новой квартире был полный кавардак. На бестолково расставленной, незастеленной кровати без сил лежала мадам. Нелл и Маргерит сидели подавленные, растрёпанные. Ксеничка, не в силах шевелиться от огромной физической усталости, примостилась на полу. В бок впивались какие-то твёрдые предметы, хотелось спать, но уснуть было невозможно – слишком устала. В полудремоте она слышала, как Маргерит налаживала постель матери, и вдруг до неё долетел голос мадам Лакомб:

– Cette chère enfant est brisée de fatigue. Comme elle a travaillé! Décidément, c’est une brave petite[27].

На следующий день поздно вечером вся семья провожала Лёлю и заплаканную несчастную Ксеничку на вокзале. Просили писать, обещали отвечать, а Маргерит, уже начавшая приходить в себя, попросила прислать им немного икры:

– Столько слышала я об этой пресловутой русской икре и даже понятия не имею, что это такое. Пришлёшь, Пампуш?

Ксеничка торжественно обещала.

Поезд тронулся, она уснула сидя. Спальных мест у Лёли и Ксенички не было. В вагоне было людно, лица все менялись, соседи не разговаривали ни с ними, ни между собой. Днём Лёля часто становился к окну, чтобы Ксеничка могла полежать. Она находилась в каком-то оцепенении, ничего не думала, ничем не интересовалась, ничего не замечала и не запоминала. Перед Петербургом брат начал приводить себя в порядок, и Ксеничка тоже: причесалась, заплела косу и завила на пальцах длинные локоны по сторонам лица, как привыкла делать в Лозанне.

Приехали под вечер, но солнце ещё ярко освещало платформу.

Две низенькие женщины в чёрных платьях и чёрных шляпах стояли у вагона – мама и Геня. Какие же они некрасивые, нескладные! Ксеничка была почти одного с ними роста. Сестра в круглой шляпе канотье из чёрной соломки казалась похожей на швейцарскую торговку овощами. Мама в глубоком трауре выглядела незнакомой, чужой женщиной. Обе смотрели на Ксеничку пристально, точно изучали, потом засыпали вопросами по-французски. Как они ужасно говорят, какой плохой выговор!

Свободная французская речь Ксенички, видимо, удовлетворила обеих. Они заулыбались, что-то сказали друг другу и занялись братом, который оживился и о чём-то весело рассказывал. А Ксеничка вновь впала в уныние.

Только что нанятая и ещё не вполне обставленная квартира находилась в доме 23 по Мещанской улице. Она была недалеко от центра и Общества поощрения художеств, где сестра занимала какую-то маленькую должность, а также от института, где учился брат.

За обедом Ксеничка молчала, мама решила, что она, должно быть, очень устала, и отправила её в смежную со столовой комнату спать. Но уснуть Ксеничка не могла. В столовой пили чай, звякали ложки… Сестра говорила про кого-то с увлечением: «Очень мила, и эти локоны на английский манер! Представляешь себе героиню Вальтер Скотта – Диану Вернон».

«Про кого это она? – думала Ксеничка. – Верно, о какой-то знакомой. А вот меня встретили холодно – поцеловали, правда, но так, мельком. И рассматривали как чужую».

Она вспомнила Маргерит, Нелл, мадам Лакомб – и заплакала. И долго ещё ворочалась в постели, представляя себе комету: как та летит к Земле, чтоб уничтожить её навсегда.

Добрино, июль 1900 г.

18 июля

Летом здесь, в Добрине, премило, но я скучаю по Петербургу, к которому привыкла, точнее сказать, привыкла считать его своим городом. Там, в Петербурге, – простор от большой реки и небо такое, что дышишь совсем иначе, чем везде. Мощь и сила во всём, не зря сей град – столица! По Неве и каналам снуют изящные лайбы и пузатенькие соймы, прогулочные пароходики Щитова или финской компании, на таком Геничка меня катала в самый первый приезд. Чувствуется близость моря, чужие страны заходят к нам в порт под своими флагами. У нас в гимназии обещали сделать поездку всей школы на Лахту, мне сильно хочется там побывать, хоть и боязно: Геня говорила, к Лахтинской косе выносит утопленников и там даже есть особое кладбище, где хоронят только их.

В апреле сестра и брат водили меня смотреть, как открывают навигацию на Неве – зрелище красивое, торжественное, а традиция заведена ещё при Петре Первом, который страстно желал видеть свой город морской столицей. Пароходики к этому дню заново окрашены, буксиры надраены, всё такое чистое, свежее – глаз радуется! Ровно в полдень из Петропавловской крепости выходит комендант со своей свитой, садится в особый корабль (вельбот, объяснил Лёля), а с ними плывут шлюпки, как бы показывая, что льда на реке нет и Нева теперь открыта для судоходства. Со шлюпок и с вельбота стреляют, чтобы те, кто не видел, так хотя бы слышали – началась навигация!