Интимная история человечества - Теодор Зельдин

дорого и оказалось эфемерным, – молодостью, любовью, властью, социальным положением. Оставалось сказать, что это очень грустно и изящно – уметь одновременно видеть красоту и печаль мира.

Индивидуальность Мурасаки поддалась традиционному японскому методу выхода из отчаяния: превратить его в эстетическое переживание, найти красоту только в том, что непостоянно, настаивать на том, что, если красота и любовь не будут хрупкими и бренными, они не будут прекрасны. Как писал Кенко в своих «Очерках о праздности» (1330–1332): «если бы человек никогда не исчезал, как роса Адасино [на знаменитом кладбище], как дым над Торибэямой [крематорием], а оставался в мире навсегда, нас ничто не могло бы тронуть. Самое ценное в жизни – это ее неопределенность». Это увлечение неопределенностью имеет современное звучание и помогает объяснить, почему японское искусство, отражающее его, стало источником вдохновения для современного европейского искусства. Желание испытать эмоции за счет невыносимых страданий не современное, а очень даже древнее. Беспомощность перед жестокостью мира вовсе не свойственна исключительно японцам, это часть чувства космического мрака, на котором построена практически каждая цивилизация. Мрачный бретонский горизонт Анник Гейл – это фрагмент глобального горизонта.

Таким образом, японские женщины в Х веке не могли делать ничего, кроме как ждать. Они ждали идеального мужчину, который бы их полюбил, хотя подозревали, что будут разочарованы и что любовь недолговечна. Ожидание продолжалось десять столетий. Как бы многие люди ни поменяли свои сексуальные предпочтения, они продолжают смотреть на мир как на дом с привидением, скрывающим в себе перспективу неудачи, упадка и разочарования. Протест против несправедливости жизни или высмеивание абсурда, к которому она приводит, мало что меняет. В романе «Дама, которая любила насекомых», написанном еще одной выдающейся молодой японкой периода Хэйан, изображена девушка – синий чулок, отказывающаяся красить зубы черной краской и выщипывать брови, настаивая на том, что ей интересно только «исследовать все сущее и узнавать, откуда оно произошло». И конечно, ни один мужчина ее не полюбит. Концовка несчастливая, какой неизбежно должна быть концовка для всех, кто верит в космический мрак.

Даже Сэй-Сёнагон (род. в 965 г.), яркая фрейлина императрицы, автор «Записок у изголовья» – по мнению специалистов, самой остроумной книги во всей японской литературе и стилистического шедевра, даже она неизбежно приходит к выводу: «Если я в привязанностях людей не на первом месте, я скорее хотела бы вообще быть нелюбимой. На самом деле я бы предпочла, чтобы меня ненавидели или оскорбляли. Лучше быть мертвой, чем на втором или третьем месте у любимого человека. Да. Я должна быть первой». Однако и этого было недостаточно: «Нет ничего прекраснее, чем быть любимой всеми». (Без шансов: Мурасаки, знавшая ее, говорит, что она «окутана облаком необычайного самодовольства»). Кроме того, «визит любовника – самая восхитительная вещь на свете». К сожалению, «я тот человек, кто одобряет то, что другие ненавидят, и ненавидит то, что они любят». Хуже того: «Я осознаю, что это очень грешно с моей стороны, но не могу не радоваться, когда у кого-то, кто мне не нравится, случается что-то плохое». Ни остроумие, ни тонкая чувствительность не могут дать ей того, чего она больше всего желает.

Несколько столетий спустя новый японский купеческий класс попытался приобщиться к удовольствиям знати, но без сопутствующих ограничений. Они хотели изобрести собственные правила поведения, «путь горожан» (чонин-до), стремясь непосредственно к личному счастью, а не идя окольными путями традиций и ритуалов. Не для них был путь воинов-самураев, которые отвергали любовь как атрибут неженок и жаждали славы после смерти. Жители Осаки, в частности, поставили целью жить настоящим, посвятив себя в первую очередь зарабатыванию денег. Монеты, выпущенные в обращение в 1601 году, притягивали своей новизной, чувственным удовольствием, тактильными ощущениями и внешним видом. «Нет ничего интереснее в этом мире, чем деньги, – сказал писатель Ихара Сайкаку (1642–1693). – Это единственное, что необходимо в современном мире». Если они есть у человека, уже не нужно переживать о том, кто его родители, и он может приобрести экзотические предметы роскоши независимо от своего происхождения.

Купцы решили, что лучше всего тратить деньги на секс, чтобы вытеснить «грустный мир» «зыбким миром» удовольствий, удовлетворить все виды чувственности, создать «неусыпный» город, который станет «универсальным театром удовольствий и развлечений». Теперь японцев, умевших читать, было больше (40 процентов), чем в любой другой стране, за исключением Англии и Голландии, и благодаря грамотности многие читали книги о сексе. Куртизанки – центр светской жизни города, нередко дочери самураев, были чрезвычайно дороги: вскоре появились истории о миллионерах, потративших на них огромные состояния. Любовь была опасна, прелюбодеяние каралось смертью. Но такие препятствия только больше возбуждали. Секс стал главным, на чем сразу же сосредоточилось общество – предвестник общества потребления. Существовали пределы тому, на что могли надеяться деловые люди с точки зрения социального престижа, но, по словам Сайкаку, «плотские удовольствия не имеют границ».

Это был их Бальзак или Диккенс, первый японский писатель, обнаруживший среди простолюдинов героев и героинь именно с такими чувственными навязчивыми идеями. Его «Пять женщин, которые любили любовь» показывают, что поиском удовольствий руководят женщины, которые не робко ждут, когда их будут добиваться, а идут навстречу и принимают решения. Чем они смелее, тем больше ими восхищаются, они часто приходят к катастрофе и смерти, но даже в этом случае они хозяйки положения, как в финальной сцене казни.

Хотя Сайкаку получал огромное удовольствие, описывая безумие желания и похоти в мельчайших подробностях, выражая восторг перед «глупыми вещами в этом мире», с годами он тоже становился все грустнее. Он начал беспокоиться о тех, у кого были деньги, о том, как трудно заработать их, если их нет с самого начала, о правонарушениях молодежи, о куртизанках, сделавших 95 абортов и пристрастившихся к «плотским наслаждениям», даже когда они не доставляли удовольствия. Те из его персонажей, кто пытается возвести лояльность в героическую добродетель, в итоге чувствуют, что не могут контролировать свою судьбу, что заслуги отдельного человека не приносят тех наград, каких он в идеале заслуживает, что для поддержки им нужна религия. Но они выбирают ту, что меньше всего мешает их удовольствиям, – амидаизм, направление в буддизме, которое не наказывает их за проступки и не требует от них приличного поведения, но обещает искупление в обмен на несколько молитв.

Может показаться, что за тысячу лет, разделяющих Мурасаки и Анник Гейл, особого прогресса в избавлении мира от чувства уныния не произошло: уныние снова и снова возвращается. В этом случае вывод таков: люди обречены быть неудовлетворенными и чувствовать, даже в моменты славы, что им «чего-то не хватает», так что у них нет другого выбора, кроме как поддаться суеверному убеждению, что желание неизбежно источник как мучений, так и удовольствия.

Однако я вижу, что история желания ведет в другом направлении. То, как люди относились к удовольствию, зависело от того, какие виды удовольствия они считали возможными, чего именно им не хватало и насколько далеко простирался их кругозор за рамки личных обстоятельств. Вместо того чтобы предполагать, что Вселенная далека от совершенства, мы смотрим на желание под другим углом. Изъяны Вселенной, как и недостатки восточных ковров, могут и не быть недостатками. Наблюдая за Вселенной, наука, вышедшая из подросткового возраста (когда она верила, что сможет победить невежество), перестала получать удовлетворение только от знания того, что каждое открытие – это приглашение к дальнейшим открытиям, и что неудачный эксперимент означает лишь то, что неправильно поставлен вопрос, а не то, что нет ответов. Большинство людей, даже не осознавая этого, продолжают мыслить шаблонами, унаследованными со времен, когда ожидалось, что мир очень скоро придет к концу, и не научились видеть безграничные возможности. Пессимизм и оптимизм представляют собой в значительной степени спор о том, как далеко человек готов смотреть, о фокусных расстояниях.

Нет смысла отрицать, что люди рождаются с определенным характером и по своей природе не могут не видеть мир в определенном оттенке розового или серого. Это не значит, что они оказались в ловушке своих тел. Аристотель говорил, что эмоции рождаются в печени, и наука