Дорогая мамуля - Нора Робертс

– Ладно, что произошло?

– Я не знаю. – Теперь Зана опустилась обратно на стул. – Мы просто стояли на тротуаре и ждали, пока загорится зеленый свет. Мы купили сосисок и кофе. Было холодно, но так здорово было прогуляться вместе. И я сказала, что хочу купить шляпу, а их продают на другой стороне улицы. Потом я пролила кофе, и мы пропустили зеленый свет, нам пришлось ждать. Мы ждали, и он вдруг упал. Или поскользнулся. Я не знаю. Я пыталась схватить его за пальто. Мне кажется, я успела его схватить.

Она взглянула на свою руку. Ева заметила на ней легкую повязку.

– Что у тебя с рукой?

– Я пролила кофе. Я вся облилась, когда схватила его. Руку немного ошпарила. Мне кажется, я начала падать. Кто-то удержал меня на тротуаре. А Бобби… – Зана обхватила себя руками и начала раскачиваться. – Он попал под такси. Водитель пытался тормозить, но было поздно. Его ударило машиной, отбросило назад, а потом он упал. Он так страшно стукнулся.

– Где он? – Ева оглянулась на Трухарта.

– Его взяли во вторую операционную. Там Бакстер.

– Зана, оставайся здесь. Трухарт, не отходи от нее.

Ева прошла через зону ожидания прямо мимо медсестры, крикнувшей ей вслед, что туда нельзя, и свернула направо, увидев Бакстера у двойных дверей.

– Черт побери, Даллас. Мы были в десяти футах. С разных сторон.

– Жена думает, он поскользнулся.

– Да-да, может быть. Не знаю, какие у него шансы. Они там оказывают ему помощь. Рука сломана, это точно. Может, и бедро тоже. Больше всего досталось голове, но точно сказать не могу, а медики, как всегда, темнят.

Ева потерла лицо руками.

– У тебя нет впечатления, что кто-то помог ему попасть под это такси?

– Тут можно только гадать. Мы не теряли их из виду ни на минуту, у нас был визуальный контакт. Но в центре творится какое-то безумие, Даллас. Ты же знаешь, как это бывает перед праздниками. На тротуарах столпотворение, одни бегут как на пожар, другие стоят и глазеют, на видео снимают. Уличные щипачи за предпраздничную неделю сшибают больше, чем за обычные полгода. Не могу поклясться, что кто-то не проскользнул мимо нас. Дело в том…

– В чем?

– За минуту до того, как это случилось, она опрокинула на себя кофе. Сказала, что ее толкнули. И тут у меня началось… что-то вроде щекотки. Я стал слегка подвигаться вперед, но… Наш парень взлетел на воздух.

– Чертовщина какая-то!

Ева отослала Бакстера назад к Трухарту, а сама принялась расхаживать взад-вперед под дверями операционной. На нее обрушились больничные запахи и звуки. Она ненавидела больницы, медицинские центры, пункты «Скорой помощи». Места, полные болезни и боли. Смерти и горя. И ожидания. Неужели это из-за нее Бобби попал сюда? Неужели это ее нетерпеливое желание ускорить ход событий поставило его жизнь под угрозу? Эгоистичное желание, признала она теперь. Ей хотелось поскорее захлопнуть дверь за этой частью своего прошлого, захлопнуть и запереть. И не только ради собственного душевного спокойствия, но чтобы доказать себе, что она может это сделать. Что у нее получится. Она пошла на риск. Взвешенный, но все-таки риск.

А расплачиваться пришлось Бобби Ломбарду.

А может, это все-таки нелепая случайность? На улицах скользко, люди спешат, толкаются, поскальзываются. Несчастные случаи бывают каждый день. Да что там день – каждый час. Возможно, самое простое объяснение и есть самое верное?

Нет, Ева не могла в это поверить! Даже если бы она прокачала эту возможность по вероятностной программе, и ей был бы выдан стопроцентный результат, она все равно не поверила бы.

Бобби лежал без сознания, окровавленный, с переломами, и это она выпустила его на улицу, чтобы посмотреть, не удастся ли ей выйти на след убийцы.

А ведь даже это не снимало с него подозрения. Это мог быть он, это Бобби мог оказаться убийцей. Люди убивают своих матерей. Напряжение, раздражение или даже кое-что похуже накапливается годами, и иногда что-то ломается внутри у человека. Как кость, подумала Ева. И тогда человек убивает.

Вот она, например, убила. В той ужасной комнате в Далласе сломалась не только ее рука. В уме у нее тоже что-то щелкнуло, и нож вошел в тело. Раз, а потом еще и еще. Она вспомнила все. Вспомнила кровь, сырой и резкий запах крови, влажной и теплой, у себя на руках, на лице…

Даже сейчас, за туманом времени, она вспомнила, как болела сломанная рука. Вспомнила крики – его и свой собственный, – пока она его убивала.

Люди говорили, что это нечеловеческий вой, но они ошибались. Этот звук свойствен человеку. Стихийный, первобытный вой.

Ева крепко потерла кулаками глаза.

Боже, она ненавидела больницы. Ненавидела воспоминание о том, как очнулась в больнице с потерей памяти. Ее память и раньше была невелика, а теперь от нее почти ничего не осталось. Она испарилась.

Запах ее собственного страха. Незнакомцы, склонившиеся над ней.

«Как тебя зовут? Что с тобой случилось? Где ты живешь?»

Откуда ей было знать? А если бы она вспомнила, если бы ее разум не скрыл от нее прошлое, как она могла им объяснить?

Чтобы ее вылечить, они сделали ей больно. Это она тоже запомнила. Ей вправляли кость, зашивали множественные разрывы и повреждения, оставшиеся у нее внутри от многочисленных изнасилований. Но они так и не узнали тех тайн, которые ее разум скрыл за выстроенной в памяти стеной.

Они так и не узнали, что этот ребенок на больничной койке убил своего отца в припадке безумия. И выл человеческим голосом.

– Даллас!

Она заставила себя вернуться в настоящее, но так и не обернулась.

– Я еще ничего не знаю.

Пибоди подошла к ней. Через застекленное смотровое окошко Ева видела, как бригада хирургов работает над Бобби. И зачем, подумала она, в подобных местах устраивают смотровые окошки? Почему хотят, чтобы люди видели, что они делают в этих комнатах?

Причиняют боль, чтобы вылечить. Зачем на это смотреть? Разве мало воображения? Неужели нужно еще и видеть пятна крови, слышать едва уловимое гудение аппаратов?

– Иди узнай, что там у Бакстера, – сказала Ева. – Мне нужны любые свидетельские показания, какие у него есть. Имена свидетелей. Хочу проверить лицензию таксиста. А потом отошли его и Трухарта. Пусть доставят запись в лабораторию. Ты оставайся с Заной. Попробуй выжать из нее хоть что-то.

– Приставить часовых к его палате? Когда они закончат.

– Да.

«Надо быть оптимисткой, – напомнила себе Ева. – Когда они с ним закончат, его отвезут в палату, а не в морг».

Оставшись одна, она заставила себя смотреть. И спросила себя, какое отношение имела девочка – та, которой она была, девочка, лежавшая примерно в такой же комнате, как эта, за стеклом, – к тому, что происходило сейчас?